Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

Внутри — полно премилых барских штучек. Я тронул клавиши старинного рояля: гостиная мгновенно вздрогнула, проснулась. На стенах — портреты господ Батищевых, дагерротипы… Одна особо страшная старуха смотрела на пришельца из-под густых бровей.

На цыпочках крадусь к веранде и вижу: шумит старинный тульский самовар, клубится папиросный дым. Татьяна и Сергей ведут одну и ту же бесконечную беседу.

— Я думаю, — бубнит прыщавый идиот в косоворотке, — что человечество вступает в век модерна. Сознание преобразилось. На выставке 12-го года в Париже соседствовали футуристы, кубисты и теософы… вот это — авангард! — он выпивает рюмку водки, глядит подслеповатыми глазами на Татьяну. Тут я не вытерпел.

— Да, хорошо внимать всем вашим рассужденьям (меня прорвало), но вы не забывайте, сударь, что мы — в России! Здесь пахнет не модерном, а сапогами да портянками. Сейчас, в 13-м году, вы так же далеки от Запада, как при Иване Грозном… Россия и модерн — да разве ж это совместимо? Модерн — среди свихнувшейся верхушки, и дикость — среди народных масс. Вас, модернистов, вздернут на суку, когда, не приведи Господь, появится очередной Емелька Пугачев. Он вам покажет!

— Да что вы, Костя, говорите, — Татьяна налила мне рюмку, — мне кажется, что вы уж слишком возбудились от жары и от несносного либидо (тут оба прыснули). Давайте выпьем за сенокос, за новый состав российской Думы, за все хорошее… таким, как вы, неисправимым пессимистам, наверно, трудно жить.

Что было делать? Мы чокнулись, я запрокинул рюмку. Водяра, непривычно чистая, скользнула в пищевод, не снизив гиперреакцию… На медном на боку сверкающего самовара неимоверно ярко вспыхнул луч солнца и влился в мой расширенный зрачок…

Да, нечего тут говорить людишкам про то, что ждет их в этом Зазеркалье… Да, будущее их прискорбно, но в лабиринте пространства-времени сей миг останется навечно… приятно-мимолетное сиденье: под пенье птах, под запах скошенной травы… Чай, водка, табачок и разговор: о жизни, творчестве, России…

Сергей берет гитару, играет. Над нами — небо бледно-синее… у каждого — свои мечты… Сидели на веранде, пили водку с чаем да вареньем, спорили… Айда на пруд!

Потом лежали на песке. Смотрели в небо. Казалось, Россия навсегда останется такой, как в это лето… что может измениться? Купались, продолжали спорить.

— И все-таки, — сказал Сергей, — грядет эпоха удивительных открытий… мы подчиним себе бездушную материю… — Я вспомнил тут профессора Занудрина, и у меня кольнуло под ложечкой. За дальним лесом вдруг громыхнуло, подуло свежестью. Большая туча стала разрастаться, закрыла солнце, все стало серо-сизым. Замолкли птицы, настала гробовая тишина.

Мы оседлали велосипеды и покатили к дому. Дорога шла полями. Крестьяне торопливо кидали сено в стога. Поближе к лесу, на обочине сидел Иоська — смешной, убогий старец, заросший диким волосом, и грыз горбушку. Татьяна сказала, что сей Иоська был известный всей округе юродивый и наделен был, как говорили, даром вещим. Мне это не понравилось, однако было поздно.

— Здравствуй, Иося! — Сергей нагнулся к старику.

— Здорово, люди добрые.

— Что видишь впереди, Иося?

— Что вижу? Жизнь хорошую, да только не для нас.

— А что же так?

— Да так… ударит гром, прольется море крови и все утонем..

— А я вот?

— А ты, — Иоська подмигнул Сергею, — лежать тебе в пыли с башкой отрубленной… а барышне придется спину гнуть на новых барев!

Я, ощущая, что речь сейчас пойдет обо мне, хотел бесшумно удалиться, однако голос Иоськи остановил меня: «Стой, добрый человек!»

Я обернулся: его лицо исказилось в зловещей улыбке. При первой вспышке молнии оно все озарилось голубым сиянием, и я услышал слова, лишь мне понятные: «Ты, ты — не ты… изыди, оборотень!»

Я понял, что он все понял, и, прыгнув в велосипед, нажал на все педали, пока догадка не превратилась в достояние непосвященных.

— Куда ты, Костя? — неслось мне в спину, но я жал на педали, я мчал, шепча глухие проклятия судьбе и этому Иоське… я мчал туда, где вспыхивали ослепительные молнии и сумрачной, лиловой пеленой росла стена дождя. На повороте меня занесло: я врезался велосипедом в пень и в номерном кульбите перелетел в овраг, там с хрустом провалился в валежник. Настало просветленье.

— Эй, Павка! — он теребит мое плечо. — Ты что, совсем напился?

— А, что? — я протираю мутные глаза. Вацетис теребит меня сильнее: «Ты должен им пример подать, а сам тут, право-дело, развалился…»

— Ну ладно! — я нехотя встаю. Зажав под мышкой бревно, шатаясь, несу его туда, где в розовых искрящихся снегах застрял локомотив. Локомотив пыхтит, но дыма нету: запас угля и дров иссяк. Застрял наш паровоз!

В кабину машиниста воткнут красный стяг: а это означает, что здесь объявлен коммунистический аврал. Вся комсомольская ячейка Шепетовки таскает хворост и дрова, чтобы состав мог выехать из города. Чтобы он выехал сегодня, слы, сегодня… Но почему так сильно болит спина и каждое движение передается болью в позвоночник?

Худые пальцы вцепились в гнилую шпалу… шатаюсь, однако же несу, весь обливаясь потом. Пот катится из-под буденновки на мой прекрасный, воспаленный лоб…

— Корчагин! — тяжелая рука товарища Вацетиса ложится на мое плечо, — покуда выгрузим все шпалы из старого депо, — пройдет еще два дня… что делать? — Он вытащил часы. — Сегодня — 8 марта 21-го… покуда не пойдут вагоны, не будет нам жизни.

— Пойдем покурим! — Вацетис ведет меня в сторонку, он достает кисет, кусок газеты, сворачивает козью ножку. Вацетис приземист, весь запакован в кожу, его белесые балтийские глаза горят безжалостным огнем. Почти у сапога болтается тяжелый маузер.

— Так вот, Корчагин! — сказал Вацетис, притягивая меня к себе. — Не нравится мне это. — Что именно? — Ты скольких оповестил? — Всю комсомольскую ячейку. — Да вот поди ж ты, как мало набралось… Придется разобраться… — рука Вацетиса похлопала по деревянной кобуре.

Я призадумался. Горячий пот стекал с моих надбровий на старую артиллерийскую шинель. «Товарищ Вацетис, я знаю, что делать!»

Залез на груду припорошенных снегом шпал и свистнул, вложив два пальца в рот. Все комсомольцы разом обернулись.

«Ребята, — крикнул я. — Давайте прибавим темпа! Умрем, но не уйдем с путей… Ведь мы же комсомольцы, товарищи!»

Одни крутили пальцем у виска, другие призадумались. Я продолжал вещать: «Даешь депо! Даешь топку, даешь паровоз! Даешь шпалы и рельсы от имени мучеников комсубботника очередному съезду комсомола…»

Раздались аплодисменты, хлопки и даже свист… я покачнулся и свалился на руки товарища Вацетиса. Тот бережно понес меня в автомобиль. Положил на заднее сиденье, снял буденовку, расстегнул шинель… — Э, да ты горишь, Корчагин… уж не повторный ли?