Владимир Орлов - Лягушки

— Для меня, при моих обстоятельствах и чувствах, — строго сказал Острецов, — это просто необходимо. К тому же театр остался без первой своей актрисы, а обещаны гастроли…

От того, что не случилось ни детектора лжи, ни складной дыбы, ни тем более гильотины, у Ковригина, ощутившего вдруг сострадание к Острецову, возникло желание произвести устный выговор самому себе: мол, если бы знал, чем всё обернётся, не проявлял бы себя безответственным простаком (простаком ли?)… Но Острецов сказал:

— Всё. О Хмелёвой достаточно. Ею займутся профессиональные искатели. А теперь, господа Ванников и Цибульский, попрошу вас прогуляться по саду, яблоки откушать. У меня есть необходимость приватно побеседовать с Александром Андреевичем. Если Александр Андреевич не возражает.

— Не возражаю, — сказал Ковригин.

Усевшись за столом на террасе, Острецов ерзал, смотрел на яблони в саду, достал трубку, но не зажёг её и словно бы не знал, с чего начать приватную беседу. Не из-за неё ли он и прибыл в посёлок товарищества «Перетруд»?

— Вы внимательно прочитали записные книжки вашего отца? — спросил Острецов.

— У меня для этого не было времени, — сказал Ковригин. — Полистать — полистал.

— Нашли его чертежи и рисунки?

— Ничего существенного или нового пока не обнаружил… Всё те же сделанные в спешке небрежные наброски…

— Что значит «пока»?

— В детстве я видел почти профессиональные рисунки и чертежи отца. Некоторые из них мне иногда даже снятся. В ту пору мы с сестрой Антониной по подсказкам отца увлеклись игрой в пиратские клады. Здесь же на нашем участке прятали всякие вещицы, игрушки или вкусности, при этом посылали друг другу пиратские письма с чёрными метками и картами предлагаемых поисков. Некоторые тайники были ложными, но в них могли находиться промежуточные записки или подсказки, якобы зашифрованные. Часа по два уходило на игру. Отец при случаях помогал нам выстраивать сюжеты поисков кладов. Тогда он и рассказывал о своих приключениях в дни эвакуации в Журино. Фантазировал, конечно, он вообще был выдумщик. Он мастерил для нас и наших игр макеты дворцовых помещений, цветные, из ватмана и картона. В частности — и подземных ходов, и внутренних потайных лестниц.

— Сколько лет было вашему отцу, когда его вывезли в Журино? — спросил Острецов.

— Десять.

— То есть он был не младенец, а осознающий реалии жизни человек. Это существенно. Макеты не сохранились?

— Сам бы хотел увидеть их, но не нахожу. Может быть, их забрал Прохоров, муж сестры, он архитектор. Но и не обязательно…

— Позвоните ей! — чуть ли не приказал Острецов.

Это «позвоните!» покоробило Ковригина.

— Сейчас мы с ней в конфликте, — сказал Ковригин, — и я не могу позвонить ей… Скажу только, что отец с таким увлечением и точностью рассказывал о дворце, что я будто сам путешествовал рядом с отцом по всем закоулкам здания… То есть даже и не рядом, а происходило как бы совмещение меня с отцом… Иногда мне даже казалось, что именно я и был в эвакуации в Журино… Странные ощущения, странные…

— Это важно, — быстро сказал Острецов. — Очень важно.

— Так что я, пожалуй, сам мог бы составить вразумительные чертёжики…

Ковригин быстро сходил за листами бумаги и фломастерами. Рисунок вышел у него моментальный и не корявый.

— Вы, естественно, знаете, что дворец состоит из двух зданий — замка и усадебного дома. А между ними — стена. На самом же деле — две стены, а между ними простенок. С тайниками, секретными комнатами и прочим. Ну, вы сами знаете…

— Нет, о тайниках простенка не знаю, — сказал Острецов, и было видно, что слова Ковригина его удивили и взволновали. — И архитекторы не обратили на это внимания. Дармоеды!

— Я уже рассказывал вам, со слов отца, что в начале войны в замке проживали молчаливые мужчины в штатском и чем-то там занимались. Эвакуированных же разместили в приречном усадебном доме. Потом суровые мужики замок покинули, осталось их с десяток. Думаю, что их занятия на судьбу простенка не повлияли. Он существовал изначально. Я… то есть отец с двумя своими ровесниками, если ему верить, обследовали подземные ходы к реке и к замку, а в особенности — башни и чердаки, и в простенок проникали, и хотя сообразили, как и куда из него выходить, два или три раза чуть ли не остались в нем замурованными. Я помню… то есть не я, а отец, как… Чёрт-те что! У меня какая-то блажь. Или болезнь. И надо идти к психиатру!

— Это не блажь и болезнь, — сказал Острецов, — это способность, данная судьбой. Вы ведь были и Колумбом, и Мариной Мнишек, и собираетесь стать царевной Софьей. Это — радость, и это неподъёмная для других ноша. Вы обязаны — и сейчас же — поехать вместе со мной в Синежтур.

— Вы, Мстислав Фёдорович, возможно, полагаете себя всесильным повелителем, а меня держите за желающего услужить вам. Может быть, и ящик с подносами доставили сюда в качестве предоплаты за мои услуги. Если это так, прикажите Цибульскому отнести ящик в автомобиль. Кстати, кто в вашем городе тритонолягуш?

Острецов будто отшатнулся от Ковригина. Глядел на собеседника с испугом. Прошептал:

— Не знаю, что вы имеете в виду… Но я не… Потом, похоже, пришёл в себя. Заговорил спокойнее, но иногда всё же с горячностью:

— Уносить ящик с подносами нет надобности. Это — не предоплата. Это дань города творцу, подарившему нам радость. Дань с надеждой на то, что вы, Александр Андреевич, когда-нибудь ещё раз погостите в Синежтуре и посетите наш музей. И прошу извинения, прощения даже, за свою бестактность. Я, видимо, действительно избалован своими деньгами. И желаниями многих услужить им. Простите ради Бога! А горячность моя вызвана странным обстоятельством, возникшим в Синежтуре. Пропала Хмелёва, и именно мне приписывают её исчезновение, будто я и есть чудовище, запершее Хмелёву в потайных подвалах, чтобы не сбежала в московские театры, а ублажала с другими крепостными актёрами исключительно меня, и наконец, произвели меня в Синюю Бороду, пятнадцатый век какой-то, а к тому же у меня и жён-то не было…

— А в чём необходимость моего срочного приезда в Синежтур? — спросил Ковригин.

— В упомянутой вами стене, то есть, оказывается, в простенке, завелось какое-то существо. Он то ли молит о помощи, то ли смеётся или даже издевается над кем-то. Чем оно там питается и дышит, неведомо, но оно живое. Хмелёву вы видели в Москве, найдены и другие свидетели её пребывания в столице, но тут-то она и пропала. Хотя доступа за заборы Журинской усадьбы нет, в Синежтуре укоренилось мнение, что в замке в воспитательных целях прикована к камням и замурована хотя бы на время именно Хмелёва. И главный злодей во всей этой истории я. Раз человек обеспеченный, владелец заводов и замка, значит, он и злодей. Это главное доказательство моей вины. Клянусь вам, я никого на цепь не сажал и не замуровывал. Тем более Хмелёву, которую я не только почитаю, но и…