Владимир Орлов - Лягушки

— А от меня-то что в этих обстоятельствах зависит? — выразил удивление Ковригин.

— Понимаю, что моя репутация и мои чувства от вас на расстоянии, как от Земли до Сатурна, — вздохнул Острецов. — Но неужели вам совершенно безразлична Хмелёва? Хотя, конечно, вы любите другую женщину…

— Какую другую женщину? — чуть ли не испугался Ковригин.

— Вы сами знаете какую…

— Не иначе как каменную бабу с привокзальной площади Синежтура, — предположил Ковригин. И сейчас же пожалел Острецова. — Мне вовсе не безразлична судьба Хмелёвой. Но с чего вы взяли, что у вас томится или сама забавляется Хмелёва? У вас есть специалисты и уникальные инструменты, вы из космоса можете вызнать, кто там завёлся у вас в стене.

— Есть и специалисты, есть и всяческие устройства, — согласился Острецов, — но никакого толка от них пока нет.

— А мне-то зачем к вам ехать? Не для экскурсии же в заново открытый отдел металлических поделок и не для восторгов по поводу подносов, засовов, замков и сечек?

— Вы себя недооцениваете, — сказал Острецов. — Мы проверяли. Вы на самом деле обладаете способностью совмещения с натурами интересующих вас людей, недавних ваших современников, а порой — и личностей исторических. С напряжениями, конечно, ваших чувств. Эта способность — рискованная, на острие ножа, вы редко ею пользуетесь. Но в нынешних наших с вами обстоятельствах вы, совместившись с сутью вашего отца, сможете проникнуть в открытый им… вами… простенок. Тем более что ни в одном из архитектурных чертежей авторов проекта никаких простенков нет.

— Нет, — сказал Ковригин. — В Синежтур я с вами не поеду. У меня сейчас много дел. К тому же я устал, и у меня скверное настроение. Хандра.

— Ну, что же! — встал Острецов. — Унижать себя уговорами я не стану.

— Полагаю, что ваши специалисты разберутся во всём расторопнее и толковее меня. А за подносы ещё раз спасибо, — сказал Ковригин, — я их отвезу в редакцию «Под руку с Клио». Там на стенах им найдётся достойное место.

— Александр Андреевич, — тихо и, пожалуй, печально произнёс Острецов, — как бы не пришлось вам потом пожалеть о своём отказе участвовать в поисках Елены Михайловны…

— И Вера Алексеевна Антонова считает, что Хмелёва изюминой запечена в стене? — задумался Ковригин.

— С ней у меня разговоров не было. Я передам ей от вас приветы. Если вы, конечно, не возражаете…

— Буду вам очень признателен…

И минут через пять джипы бесшумно и как бы кротко отъехали от калитки Ковригина.

«Больше недели без еды и жидкостей! Цепью прикована в простенке! — размышлял Ковригин. — А на чистейшей репутации Острецова расплываются пятна. Чушь какая!»

Вовсе не собиралась, полагал Ковригин, Елена Михайловна Хмелёва возвращаться в Синежтур и уж тем более — к цепям секретных комнат.

Впрочем, пойми попробуй направления мыслей нынешних баб и их игры!

Сюжет приключений синежтурской примы, на время пожелавшей стать и китаянкой, толкованиям не поддавался.

Но, может быть, сюжет этот он, Ковригин, принялся толковать неверно. Или не с того бока. Следопыты Острецова наверняка всё разнюхали о пребывании Хмелёвой в квартире в Богословском переулке, возможно, и записки её нашли, а Острецова для какой-то собственной пользы интересовал сейчас человек, способный вспомнить путешествия своего отца по каменным коридорам замка?

Тогда получается, что Хмелёву отловили в Москве и специально поселили в каземате приманкой для человека, необходимого Острецову (по его ошибочной блажи) для решения его проблем и загадок. Но и это было бы глупостью. А Острецов не давал поводов думать о себе как о чудовище. Или как о личности неразумной. А если он Хмелёву ещё и истинно любил, то устраивать выгодные ему опыты он мог только с её согласия. И, конечно, с обеспечением комфортного пребывания Елены Михайловны в простенке, то есть с подачей туда еды и питья, с устройством там хотя бы душа и туалетов местного водоканала.

Нет, решил Ковригин, в Синежтур и Журино его не заманишь.

Возбуждение, вызванное визитом господина Острецова (мог бы явиться в лосинах, в охотничьих сапогах, со стэком в руке), прошло, и Ковригин снова затосковал.

К подвигам призвал мобильный. По дороге к мобильному Ковригин вдруг понял, что на свете есть только две дамы, разговоры с которыми не вызвали бы сейчас его раздражения. Одна из этих возникла в его сознании неожиданно, и уж совсем неожиданно стала равнозначною с сестрой Антониной.

Это соображение удивило Ковригина и чуть ли не расстроило.

Нет, звонил мужик, и именно издатель Пётр Дмитриевич Дувакин.

— Ковригин, ты спишь? — спросил Дувакин.

— Нет, — сказал Ковригин. — Я выторговал для стен редакции «Под руку с Клио» четыре подноса, они побогаче жостовских…

— Что ты несёшь! Какие подносы! — обиделся Дувакин. И тут же прокричал: — Тебя прочитала Быстрякова! Пляши! Она в восторге!

— Значит, она дура! — сказал Ковригин.

— Она не дура. И она красавица.

— Вот и женись на ней, — сказал Ковригин. — А я не разрешаю печатать моё дерьмо.

— Завтра нам необходимо подписать контракт. Спасём журнал. Если он, конечно, тебе дорог. И тебе заплатим за твоё, как ты считаешь, озорство.

— Платить за озорство безнравственно, — сказал Ковригин.

— Хорошо, не будем тебе платить. Как скажешь, — Дувакин произнёс это голосом психотерапевта, посчитавшего необходимым успокоить пациента. — И фамилию твою снимем. Заменим псевдонимом. Как скажешь, так и будет.

Ковригин не ответил. Молчал.

— Быстрякова желает с тобой познакомиться, — сказал Дувакин.

— Какие у неё глаза? — спросил Ковригин.

— Зелёные! — обрадовался Дувакин. — Изумительной красоты глаза!

— Зелёные… — пробормотал Ковригин. — К одному случаю — зелёные, к другому — фиолетовые, к третьему — дымчатые, нынешние линзы это позволяют…

— Что ты там бормочешь? — обеспокоился Дувакин. — Я плохо слышу…

— Это я так… — спохватился Ковригин. — Как же она не дура, если она приняла всерьёз все мои шальные выдумки?

— Она всё поняла, — сказал Дувакин. — Она — смешливая, с чувством юмора, от твоих страниц получила удовольствие. И им совершенно не нужны истории воздушных аппаратов и фантазии по поводу будущих межгалактических путешествий. Я не знаю их планов и расчетов, но вижу, им нужна реклама в самом неожиданном виде. Помнишь «Серенаду солнечной долины»? Что это, как не реклама нового горнолыжного курорта? Но какая!

— То есть я дорос до уровня рекламщика? — сказал Ковригин. — Ну, Петя, спасибо! Но я не продаюсь.

— А что ты думаешь о Глене Миллере? — спросил Дувакин.

— Музыка живёт сама по себе, — сказал Ковригин. — Она не подвластна никаким заказам. И кем-то выведено: «Музыка — предел объяснения мира». А слова — грешны, блудливы и корыстны. Мне плохо сейчас, потому что я не понимаю, ради чего живу и зачем что-то писал и пишу.