Владимир Орлов - Лягушки

Словом, горевал Ковригин, сидя на желтой выгоревшей траве. Хорошо хоть холода в юго-восточном углу казахской страны еще не наступили и не задули свирепые степные ветры. И был Ковригин пока сыт. Но вот жидкостей его организм яростно требовал. А вокруг ничего не журчало. Ковригин знал, что на востоке от Аягуза протекает Иртыш. Вот бы добраться до Иртыша с его дикими брегами, и воды напиться, и устроиться в какую-нибудь артель плотогонов, а с ними сплавиться до Омска. Идиот, сказал себе Ковригин, до Иртыша топать сотни километров, пока ты будешь добираться до реки, она замёрзнет, а ты околеешь. Придётся подыхать здесь. Зато сходил в баню…

— На. Пей! — услышал Ковригин.

Рядом сидел козлоногий мужик со свирелью на левом боку (ремешком придержана) и протягивал Ковригину глиняную баклагу. В баклаге ощутимо булькало, и Ковригин, не задумываясь, отравой ли его угощают или же рыбьим жиром, или даже касторкой, жидкость на потребу организму заглотал.

— Ничего себе! — выдохнул Ковригин. Вино в него влилось отменное. И по тяжести баклаги можно было понять, что влаги в ней не убавилось.

— Не иссякнет. Дионис! — обрадовал Ковригина мужик. — Я — Пан! Врубель! Свирель! Пан! Сейчас будет корм. От Геракла.

"А ведь только что Омск мне приходил на ум! — сообразил Ковригин. — В Омске родился Врубель… Может, под Омском целое поселение Панов со свирелями? Или это наш Пан, Журинский? Главное — "наш"!.."

Никакого панического страха Ковригин не ощущал. Возможно, привык к мужикам со свирелями. А возможно, в мифах козлоногим были приписаны злокозни и забавы, им вовсе не свойственные. В новых жестах козлоногого угадывались доброта и сострадание к напуганному вывертом обстоятельств жизни человеку. На коленях неожиданного спутника Ковригина образовался кожаный мешок (торба? котомка? или праотец "сидора"?), стянутый кожаным же ремешком. Пан-Врубель-Свирель высвободил горловину мешка, достал из него кусок сыра и глиняную миску, под её крышкой и прибыл к Ковригину корм от Геракла. Сыр был несомненно из козьего молока, ну в крайнем случае — из овечьего. Корм же от Геракла являлся кашей.

— Аристофан! — воскликнул Ковригин.

— Аристофан, — кивнул козлоногий, при этом будто бы удивился осведомлённости Ковригина. — Лягушки.

Трапеза была завершена напитком Диониса.

— Благодарю за угощение, — сыто произнёс Ковригин и протянул эллину руку: — Разрешите представиться. Ковригин.

— Как же! Как же! Известно всем! — прозвучало в ответ. — Меня же называйте другом Каллипиги. Но надо идти. И надо спешить!

— Куда? — спросил Ковригин.

Жестом руки командора Ковригину было предложено поспешать в западном направлении. Имея в виду проводником Солнце.

— Там — Эллада! — торжественно сообщил друг Каллипиги. — Она — недалеко!

"Неужели я не в Аягузе?" — растерялся Ковригин. А имелись поводы для сомнений. Аягуз проживал у северных отрогов хребта Тарбагатай чрезвычайно далеко от горы Олимп. Ковригин же провел некогда лишь часов пять в Аягузе. И то проездом. А выходило, что нынче его занесло чуть ли не к границам Греции. Попробуй-ка свяжись отсюда с Дувакиным или Антониной! Ковригин приуныл…

— Это где же тут Эллада? — спросил Ковригин на всякий случай. Интересоваться у друга Каллипиги, достойно и по контракту украшавшей Площадь Каменной Бабы в Синежтуре, отчего он вдруг оказался в путешествии вместе с ним, Ковригиным, не было сейчас смысла.

— А там, — махнул рукой спутник, — за горами… Жаркент… Там на рынке — грецкие орехи… Там —граница, и дальше Греция…

— Грецкие орехи — это серьёзно, — сказал Ковригин. Он успокаивался. Значит, они всё же вблизи Аягуза.

И если в Аягузе он был проездом, то в Жаркенте-Джаркенте, тогда — городе Панфилове, он провёл в командировке неделю. В Жаркенте, южней Джунгарских ворот, климат был теплее, созревал виноград, годный для напитков Диониса, а на базаре Ковригин действительно покупал грецкие орехи, вроде бы в окрестностях Жаркента зеленели ореховые рощи. И граница имелась. Но только не с Грецией. А с Китаем. И жили за границей не греки, а китайцы и уйгуры.

Высказывать вслух соображения по поводу китайцев Ковригин не стал. К чему расстраивать путника, направившегося в Элладу? А может, путник этот прекрасно знал географию южного Прииртышья, но по какой-то неведомой Ковригину причине ему обязательно следовало побывать в Жаркенте и закупить на восточном базаре грецких орехов. Жаркент так Жаркент, рассудил Ковригин. Тем более что там могли обнаружиться знакомые ему по памятной командировке люди, способные спонсировать его звонок в Москву. То есть для начала — хотя бы способные признать его человеком, достойным уважения, а не каким-либо мошенником или самозванцем… Однако… Ковригину вспомнились недавние слова друга Каллипиги: "И надо спешить!" А до Жаркента поболее сотни километров! Для скорохода со свирелью на боку — это и впрямь недалеко. Он и на полёты горазд, в этом Ковригин смог убедиться при взглядах на небо сквозь стекла иллюминатора в часы побега из Синежтура Елены Михайловны Хмелёвой. Но случался ли тот побег? Случался…

— Боюсь, что я, как спутник и пешеход, — сказал Ковригин, — очень быстро стану вам в тягость…

— Я приноровлюсь к вашему шагу, — сказал друг Каллипиги. — И уж, конечно, погонять вас не буду… Но идти надо… Ведь вы нуждаетесь в телефонном звонке…

— Нуждаюсь… — согласился Ковригин. — Но вдруг я услышу в трубке: "Пошёл в термы!"…

— Я вас не понял, — сказал эллин.

— Ну да, термы — это в Риме… — пробормотал Ковригин. — Нет, я произнёс нечто несущественное… Или нелепое… Надо промочить горло.

— Это справедливо! — было сказано. И в руках торопящегося в Жаркент тотчас появилась глиняная баклага и желтоватые куски сыра. Или брынзы.

Отпили вина, иного на этот раз аромата (и купажа?), укрепили силы терпким, солоноватым сыром. "А вот каша от Геракла не была сейчас предложена, — отметил Ковригин. — Чуткое существо этот друг Каллипиги, деликатное…" Однако, судя по прикосновению солнца к холмам на западном окаёме местности, могло стемнеть. А Ковригин знал, как быстро опускается и густеет в здешних краях вечерняя темнота. Именно опускается и вроде как под куполом угрюмого парашюта. Северянин Ковригин, судьбой определенный проживать в часе лёта от белых ночей, журналистскими наездами бывал, а то жил и в полуденных краях. И в них — и в предгорьях Семиречья, в частности, и в шумной, подсвеченной бывшими столичными огнями Алма-Ате в минуты заката не раз испытывал чуть ли не приступы тоски и одиночества. Затосковал он и теперь. Никакой потребности плестись куда-то в нём не возникло, не было ни сил, ни желания. Никому он не был нужен, никто его не любил ("Паниковский…" — лениво шевельнулось в Ковригине и притихло). Ладно — "не нужен", "никто не любил", важнее было другое — самому ему, Ковригину, всё было сейчас безразлично, какие-либо интересы — к делам ли, к женщине ли, ему единственно необходимой, в нём иссякли. Да и откуда взяться такой-то женщине? "Положу под голову войлочный колпак, укроюсь чапаном-халатом, — решил Ковригин, — и задрыхну… Змеи? Ну, змеи… Пусть мной и займутся… Самое время!"