Владимир Орлов - Лягушки

Однако то, что стало происходить после первых московских чудес, Блинова озадачило. И даже напугало. Возникали обстоятельства, какие сам Блинов не мог себе объяснить. Срывы ожидаемых удач с удовольствием стал приписывать провинциалке Хмелёвой. Обсуждать что-либо с ней, теперь для него — созданием глупым, не имело смысла. А то, что она провела предбрачную ночь с Ковригиным, его начинало злить. Тем временем никаких движений в осуществлении программы Блинова не происходило. Но тут в нём стали звучать голоса. Не в дремотах, не в снах кошмарных, а будто бы внутри него установили мобильный и выказывали Блинову знаки внимания. Голоса эти были осмысленные, связанные с литературными заботами Блинова, и доносить о них психиатру было бы смешно. Они советовали Блинову, куда пойти и что сделать. Затея с синопсисами была подсказана именно ими. Потом один из голосов объявил, что у него, Блинова, возникли влиятельные спонсоры и что они возлагают на него важную миссию.

После услышанных слов Блинов ходил по квартире в Химках (ему уже снова виделось жилище в Москве), напевал (мелодию придумал сам) слова о Степане Степанове, по прозванью Каланча, но потом помрачнел и стал зол. Вспомнил о прочитанных вчера главах "Записок Лобастова". Публикации новых сочинений Ковригина (не хотел их читать, матерился, но читал) превращали его в желчного и свирепого зоила, и Галатее-Хме-лёвой приходилось терпеть его.

— Не твоя ли, Ковригин, подруга Лоренца Козимовна пожелала стать спонсором Блинова? — спросила Свиридова. — Не она ли одарила Блинова возможностью жениться на Хмелёвой?

— Да хоть бы и она, — сказал Ковригин. — Ты лучше расскажи про Хмелёву.

— А что? — сказала Свиридова. — Твоя Хмелёва себе на уме.

— Но зачем-то она желала поговорить со мной. Наверняка хотела попросить о помощи…

— Искала выгоду и способы примирения, Да и Древеснова её теперь волнует. А ты — повелитель Древесновой. Может даже, её воздушный родитель. Наша Леночка — актриса, и при том талантливая… Ну да, и я актриса, но не радуйся и не заблуждайся, в быту актрисой я уже отыграла. И с тобой я — просто женщина, бескорыстная и наивная.

— Наивная! — усмехнулся Ковригин.

— Именно наивная, раз я тебя люблю. Но не будем сейчас раздавать друг другу тюльпаны в сиреневом чаду.

А Хмелёва жила Блиновым одурманенная. Женщина она была, мужиками не избалованная, сцена и роли — главное, сила её Пигмалиона и его умение казались ей совершенными, сравнивать их было не с чем, Острецов вёл себя по отношению ней деликатно, излишне нежно и осторожно, потому что, по мнению Блинова, как мужик он был слаб. И она поверила Блинову. Но важнее было то, что Блинов запугал её стенами и воротами Журинского замка и заманил её в светлых грёзах на Бродвей и в Голливуд. Ей стало казаться, что она живет в испуге послушания и на подмостках Синежтура так и завянет, а потом и засохнет.

Блинов всего лишь несколькими словами направил Хмелёву в вольный полёт с импровизациями. Ошибкой было бы посчитать, что Хмелёва лишь осуществляла порученное ей задание (или предложенную ей роль). Обманывать Ковригина ей противно. Быть только актрисой в их с ним путешествии она не могла. Вышло бы — нечестно. Она ощущала себя женщиной, взволнованной Ковригиным. В ней происходили вариативные смешения чувств. Или, скажем, вибрации чувств. Были моменты (и не моменты даже), когда она чувствовала, что влюбилась в Ковригина (как и он в неё) и надо забыть о Блинове и его заботах, но вспоминала, что Блинов — её Пигмалион, он уговорил театр взять её на роль Марины Мнишек и теперь спасает от Острецова, а Ковригин — возможно, самозванец. И тут Ковригин отколол номер с немедленным походом в ЗАГС, при этом из-за неё, Хмелёвой, он поссорился с сестрой. Хмелёва была удивлена и тронута. Предбрачная ночь стала для неё не только поступком благодарности, но и сладостным событием, породившим грёзы о равноправии в любви.

Но на следующий день, когда Ковригин отправился в магазин за продуктами и напитками для семейной пирушки, Хмелёва разревелась, она не хотела обманывать ни себя, ни Ковригина, она не желала быть подлой. Оставила Ковригину письмо и записку об отказе от претензий на его жилплощадь и электричкой поспешила на станцию Загорянку, где на даче знакомых ожидал её Блинов. Рассказала всё. Поначалу великолепный Юлий Валентинович Блинов обозвал её дурой, но потом, узнав, что записка с отказом от квартирных претензий не заверена нотариусом, успокоился. Выпили шампанского, и Юлий Валентинович принялся изучать все юридические приобретения Хмелёвой в последний день её семейной жизни с Ковригиным. "То, что ты ему дала, это по справедливости", — заключил он. Быстро (но не без существенной мзды) стал он мужем Хмелёвой, обрёл московскую прописку, купил квартирку в Химках, Хмелёвой же приказал тихо жить на даче в Загорянке и носа не казать. Себя он уверил в том, что, видимо, завёлся какой-то удивительный доброжелатель, преподнёсший ему дар судьбы (впрочем, он заслужил и доброжелателя, и дар судьбы). Пообещал себе более на доброжелателя не рассчитывать, иначе можно было оказаться старухой с корытом. Тем не менее продолжал ощущать себя человеком со сверхвозможностями. А интерес его к делам Хмелёвой утихал.

Конечно, он приезжал в Загорянку с продуктами, не надолго, чаще на ночь, лишь однажды просидел с Хмелёвой полдня, хохотал, рассказывая Леночке о подземных ползаньях Ковригина, пытавшегося высвободить её, Хмелёву, из тайников Журинского замка. А Хмелёва растрогалась, хотя проявлять свои чувства побоялась. То есть получалось, что она, став поводом для добыч Блинова, сама из возможной журинской пленницы превращалась в загорянскую пленницу. Она заскучала. Тосковала по Синежтуру, по синежтурской сцене, даже по запахам её. Её удручило известие о том, что на её роли могут ввести Древеснову. Она хотела работать. Пропал куда-то режиссер Шестовский, клятвенно уверивший Блинова и Хмелёву о скором начале съёмок сериала о Марине Мнишек. Робкие напоминания Блинову об обещанных Бродвее и Голливуде Блинов либо не впускал в уши, либо со строгостью делового папаши советовал серьёзнее заниматься английским. "Вот переберёмся в Москву, я предоставлю тебе толкового учителя…" Однажды, после всхлипа чувств несостоявшейся пока Галатеи, Блинов привёз в Загорянку самого Юрочку Гагарина. Это был накачанный оболдуй с желудевой (без шляпки) головой, закатав рукава ковбойской рубахи, он предъявил публике множество сюжетных наколок. Весь разговор состоял из показа гостем фотографий, возможно, смонтированных, там гость веселился или важно стоял в компаниях со звёздами Голливуда, в улыбках обнажавших зубы. "Похлопочем, похлопочем, — пообещал Юрочка. — У вас прелестная мордашка. Прямо как у Дины Дурбин… Или как у этой…" Под конец Юрочка посетовал на трудности голливудской жизни, на тамошнюю коррупцию и попросил Хмелёву прочитать монолог Офелии на английском. Послушал, вздохнул, сказал: "Да, вам следует подзаняться языком…" Принял конверт у Блинова и убыл на станцию.