Владимир Орлов - Лягушки

Ковригин вспомнил хрупкую, дрожащую, шмыгающую носом девчонку на полу прохода в автобусе и отчаяние в её словах: "Я не могу… Я не выдержу этого… Всё…" И заробел. Ноги его вмёрзли в пол.

Однако получилось так, что ему и не позволили бы пройти метров десять к шпалере с Дианой и Орионом. Сначала к нему подскочили двое, желавших выразить свои взбаламученные мысли. Потом к ним добавился третий.

Один из них, постановщик спектакля Жемякин, был Ковригину приятен, второй, гнусненький на вид господин лет пятидесяти, вызвал у него чувство брезгливости. С Жемякиным Ковригину было о чём потолковать, но тот нервничал, мямлил что-то, бородку теребил, а гнусненький, напротив, был нагл и Жемякина оттеснял, чуть ли не отталкивал плечом. Лицо у него было мясистое, волосы внутреннего зачеса жидко прикрывали плешь, он улыбался угодливо, губы то и дело облизывал и, будто бы держа шляпу или котелок у живота, пальцами перебирал её поля.

— Я Цибульский, Виссарион Трофимович, Цибульский, — повторял он. — В паспорте у меня значится Цибуля-Бульский, но это описка пьяной паспортистки… Я Цибульский… Очень рад и благодарен…

— У вас ко мне дело? — спросил Ковригин.

— Нет! Что вы! Какое у меня может быть к вам дело! Я снабженец и устный информатор, моё место на кухне. Просто я хотел объявить вам, что я Цибульский, а не Цибуля-Бульский, как многие склонны меня называть. И мне будет радостно сознавать, что вы теперь знаете, что я не Цибуля-Бульский, а Цибульский, Виссарион…

— А уж мне-то как радостно будет теперь знать, что вы Цибульский, — сказал Ковригин. И тут же обратился к Жемякину: — Дорогой Василий Наумович, извините, что в этих шумах никак не мог добраться до вас. А ведь так много хочется сказать вам…

— И мне! — обрадовался Жемякин. Но приложил палец к губам: — Сегодня договорились — ни слова о спектакле. Из суеверия. А вот завтра… Вы завтра не уезжаете? Буду ждать вас в театре. Или к вам пожалую в гостиницу, если пригласите…

Тотчас и Жемякин, и Цибульский были отодвинуты от Ковригина сытым театроведом Гошей Холодцовым.

— Саша, — сказал Холодцов, — вот ты тут лясы точили с Попихиным. А Блинов завтра с утра будет на Большой Бронной. А подбил его заполучить права на пьесу этот Навуходоносор Попихин. Всю программу действий разработал Блинову Попихин. Вот вам, пожалуйста, и тити с Митей.

— Откуда ведомо об этом? — спросил Ковригин.

— Блинов успел рассказать…

— Зачем Попихину подбивать Блинова на действие авантюрное?

— Не знаю! Не знаю! — развздыхался Гоша, при этом как бы давая понять, что он-то знает — зачем, но огорчать Ковригина истинным знанием из жалости не станет. — Вот уж не знаю! А ведь живём мы с Попихиным душа в душу, он — замечательный человек, хотя и засранец, каких мало, и "Божественную комедию" Данте Алигьери ни разу не открывал. А Суслова М. А. считает стилистом номер два.

— И что у Попихина за корысть? — задумался Ковригин.

— Какая тут корысть! — Холодцов руки вскинул к небесам. — Попихин — святой человек! По чистоте души он ведь, как грудной ребёнок. Ему бы только молока от ласкового соска. И всё. И вся корысть! Ну, конечно, если этот жулик Блинов станет отваливать ему проценты от будущих сборов, из вежливости придётся их брать. Всё это между нами, просто я не мог тебя не предупредить…

— Спасибо, спасибо, — сказал Ковригин, — естественно, между нами…

— А ты, старик, всех удивил… Если, конечно, текст твой… Говорят, ты теперь ковыряешь драму про Софью Алексеевну, сестрицу великого Петра…

— Не ковыряю. Не пишу более никаких пьес, — сказал Ковригин.

— Так тебе и поверили! А надо бы теперь тебе предъявить публике новую пьесу, чтобы снять сомнения по поводу твоих драматургических способностей.

— Ко всему прочему, — сказал Ковригин, — не вижу актрису, способную сыграть Софью, какой я её себе представляю…

— Ну, этого-то добра, — хмыкнул Холодцов, — в любой провинции намести можно полную мусорную тележку. Без подтяжек и силиконовых грудей. Только кликни. Вон ты здешнюю Ярославцеву вблизи не рассмотрел? Рассмотри. Чем не Софья? Наливная, с румянцем, бровь соболиная. Ну да, для тебя-то её другая затмила. Но той не до Софьи Алексеевны, она на цепи. Или тебе Древеснова приглянулась? Слышал, слышал… Тоже девица в соку, бурная и с амбициями…

— Да не собираюсь я писать никаких пьес ни про каких Софий! — в раздражении воскликнул Ковригин. Но уловив в глазах собеседника ехидство, пожелал успокоиться, сказал: — А ты, Гоша, чуткий наблюдатель, мне бы и в голову не пришли соображения, высказанные тобой.

— Просто я хорошо знаю мир актёрок и их повадки, — великодушно разъяснил Холодцов. — А ты ко всему прочему из-за успеха… неожиданного… уже и не очевидец, и не созерцатель, а успехом этим пришибленный или, напротив, надутый им, как дирижабль, и с высот своих запамятовал, что за существа есть бабы. Впрочем, и мужики не лучше. Ты хоть про Блинова и этого засранца Попихина не забудь.

— Не забуду, — кисло пообещал Ковригин. Между тем вялое брожение в Рыцарском зале умов и утроб, будто бы уже удовлетворённых беседами и накормленных, сменилось оживлением. И даже оркестры у боковых стен зала, крепостной и с ночных танцполов, заиграли громче, разумно-подобающе к случаю.

Произведя дела, неотложно-отраслевых, а может, и государственных значений, к гостям вернулся Мстислав Фёдорович Острецов.

Извинился, с бокалом, видимо, всё же шампанского, принялся обходить стайки гостей, по необходимости выслушивать мнения и наверняка комплименты, пригубливать напиток, в общем — соблюдать этикет, причём скорее корпоративный, нежели придворный. Гоша Холодцов напрасно укорял Ковригина в сегодняшней якобы неспособности быть объективным наблюдателем. Всё Ковригин видел. Кое-чему и удивлялся. Скажем, отчего гости, будто бы от Острецова не зависящие, и даже столичные огурцы из комиссий перед ним заискивали. Попихин с Гошей Холодцовым сразу же стали распушенными крыльями чиновницы Половодьевой и волоклись с ней по этапам хозяйского маршрута соблюдения приличий. Но при Острецове была и своя свита, трое или четверо кравчих, последним в их охвостье суетился Виссарион Цибуля-Бульский, желавший существовать Цибульским. На Цибульского то и дело сваливались указания кравчих, и он, сгибаясь половым в трактире, углатывал указания, а то и что-то записывал в блокнотике или же подтаскивал к временным собеседниками Острецова на подносе напитки или яства. "Не тот стиль! Не тот стиль! — сокрушался Ковригин. — Неужели Острецов забывает, что приём происходит в замке, а не в шинке. Или ему и такую шваль держать при себе приятно?.." Но одно Острецову было нынче явно неприятно. Деликатно-вежливое выражение его лица изменялось, как только он взглядывал в сторону актрисы Хмелёвой. Оно становилось хмурым. А приглашённая в замок актриса Хмелёва веселилась, кокетничала с окружением, выглядела, пожалуй, излишне возбуждённой, возможно, по причине снятия автобусных ознобов горячительными влагами.