Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Он решил пока не затыкать щель.

Фельдман все не приходил, и он понял: надо выбираться наружу.

От голода и жажды он начал сходить с ума. Останься он в подвале еще на сутки или хотя бы на час, у него, возможно, уже не хватит сил поднять крышку. Он так и останется в погребе: задохнется, умрет и начнет разлагаться.

Он внимательно наблюдал за полоской света. Когда свет начал понемногу угасать, он взобрался на верхнюю ступеньку и, упершись головой и обеими руками, поднял люк.

Снаружи — теплый, влажный сентябрьский вечер.

Воздух; первый вдох: сыро и шершаво в легких, привыкших к земляной гнилости и каменной пыли. Адам едва переставлял ноги. Он дергался всем телом, как угорь; дрожь не проходила, и ему пришлось обхватить себя руками.

Он упал в мокрую холодную траву и какое-то время лежал неподвижно, и дышал, и смотрел вверх, в темнеющие небеса.

Было так сыро, что звезды едва виднелись; серый туман легко плыл по ночному небу, такой неверный, что Адам не понимал, видит ли вообще что-нибудь. Может быть, у него в глазах все расплывается из-за того, что он слишком долго просидел в темноте?

Вскоре ему показалось, что он слышит голоса.

С голосами происходило странное. Они наплывали волнами. То слышались близко, то ускользали далеко. И хотя иногда голоса казались очень близкими, у Адама не получалось их различить. Он даже не мог разобрать, на каком языке говорят.

Бригада по расчистке находилась сейчас в старом ателье, на Якуба, 16. По словам Фельдмана, там размещались триста человек. Потом была еще община на Лагевницкой, где, по слухам, под защитой Бибова проживал Арон Якубович. Итого еще человек двести-триста. Если только не какое-нибудь распоряжение о рытье окопов, то маловероятно, чтобы рабочих погнали в Марысин так поздно.

Кому, в таком случае, принадлежат голоса? Немцам?

Фельдман предупреждал: есть риск, что в его хозяйстве решат устроить лагерь, хотя сам не верил в это. Кухней и конторой пользоваться невозможно, а парник вряд ли подходит для того, чтобы поселить туда полицейских. Безопаснее держать людей в гетто и отправлять рабочих в Марысин при свете дня и с конкретными заданиями.

Или голоса доносились со стороны Радогоща? Неужели там до сих пор разгружают вагоны? Для чего?

Адам несколько раз обошел теплицу, но так и не понял, что же он слышал. Везде было темно. И все-таки голоса говорили друг с другом. Даже больше, чем просто говорили. Они словно пребывали в каком-то возбуждении, заставлявшем их то и дело перебивать и перекрикивать друг друга. И по-прежнему невозможно было разобрать ни слова.

Он открыл дверь главного дома. Когда он взялся за ручку, дверь мотнулась, словно петли не были закреплены или проржавели насквозь. Похрустывало битое стекло. Осколки так и лежали на полу с того дня, как Замстаг и его люди разгромили персональную выставку Фельдмана.

Здесь, внутри, царил удивительный свет, мягко-зеленоватый, словно все еще проходивший через пыльную плесень, покрывавшую стеклянные ящики изнутри.

В кухне Фельдмановой конторы он нашел чайник, до краев налил в него воды из насоса возле сарая. Напился, потом вымылся оставшейся водой. Сначала вымыл промежность и ноги; потом плечи, подмышки, умыл лицо.

Вытираться не стал. Если придут с собаками — а это только вопрос времени, — полотенца или тряпки, которыми он вытрется, приведут собак прямиком к нему.

Голый и мерзнущий, он вернулся в контору и стал рыться в тряпье Фельдмана. Когда осенью становилось холодно и сыро, Фельдман надевал широкие штаны из овчины. Адаму они были коротковаты, но достаточно широки, так что он без труда смог их натянуть. Еще он отыскал пальто и одеяло. Пригодятся заматывать плечи и шею, когда опять надо будет прислоняться спиной к голым камням.

Свою собственную одежду он свернул в толстый узел. Придется забрать ее с собой в погреб. Все, чем он пользовался здесь, наверху, тоже необходимо унести с собой. Однако Адам не мог заставить себя снова спуститься в тесную вонючую дыру. Раз уж он оказался наверху, надо поискать еду. Он сел, завернувшись в Фельдманово одеяло, и попытался представить себе прежде столь тщательно оберегаемые фруктовые деревья. Какой забор окружал какой участок. Людей изгнали стремительно. Где-то должны были остаться деревья, с которых не сняли урожай.

Он дождался темноты. Голосов больше не было. Адам вдруг вообразил, что влажное пространство над ним затаило дыхание, и едва он сделает шаг из дому, как оно набросится на него. Он старался не наступать на камни и гравий. И все же, когда он шел по мокрой траве, свист звучал у него в ушах как крик. Мимо погреба тянулась невысокая каменная стена. Земля по другую сторону стены была разделена на участки. Адам помнил, что на узкой полоске каменистой почвы, протянувшейся от распаханного свекольного поля до дороги возле мастерской Прашкера, росло несколько яблонь. Бесстрашно перелез он через стену, потом через железную ограду; Адам не помнил, чтобы эта ограда была тут раньше, но теперь она была: проржавевшая решетка, которая поднималась, как клетка, из травы в половину человеческого роста и зарослей дикой малины.

И вот он стоит под деревьями. Их кроны тонут в ночном тумане у него над головой. Он видит, где начинается каждая ветка, но не видит, где ветки кончаются.

Вокруг мертвая тишина. Даже испуганная птица не вспорхнула, захлопав крыльями. Ему показалось, что он видит яблоки — сгустки тьмы в темноте. Или просто вообразил их — мысль о том, что на деревьях остались яблоки, так опьянила его, что он забыл обо всем.

Адам обхватил толстый ствол обеими руками и попытался стрясти яблоки. Ветки над головой едва шелохнулись. Тогда он обхватил ствол ногами; ему удалось достать до нижних веток и подтянуться вверх. Но то, что он принял за яблоки, оказалось просто густой листвой; незрелые яблоки висели выше. Плоды оказались кислыми и горчили; у него стало саднить нёбо и заболели челюсти. Но он все-таки ел, потом сделал складку в Фельдмановых широких штанах и насыпал туда все яблоки, до которых только смог дотянуться.

Потом он стоял на земле под деревьями, и тишина вокруг него шла трещинами. Но ни звука после того, как он слез и качнулась последняя ветка. Никакого движения, кроме его собственного дыхания и шума крови в глубине глазниц.

Куда девались голоса?

В ту ночь ему снилось, что их с Лидой заперли в один из Фельдмановых светлых стеклянных ящиков. Стеклянные стены были такими тесными, что не позволяли шелохнуться. Когда ему наконец удалось повернуть голову и опустить подбородок, он увидел, что его собственная рука, Лидины грудь и подбородок — из стекла и что их тела ниже шеи слились в одно стеклянное туловище. Грудь, живот и торс соединились намертво, расстояние между полупрозрачными плечами и головами было столь мало, что Адам и Лида едва могли мельком взглянуть друг на друга.