Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Решение суда недельной давности излагается на двух отпечатанных под копирку страницах; общим счетом 19 объявленных приговоров по делам — от кражи и ограблений до попытки растраты. Алекс так взволнован, что у него дрожат руки:

— Какой смысл отправлять в тюрьму на четыре месяца или больше, если не знаешь, простоит ли гетто эти четыре месяца? Что, если наше дурное правосудие всего лишь выполняет волю немцев — чтобы мы сидели здесь, за колючей проволокой, пока мир не рухнет и нас, евреев, не уничтожат до последнего человека?

Нет, кради картошку, бедолага! Утолив голод, ты хотя бы докажешь, что ты свободный человек!

У Александра Гликсмана странная манера выражаться. Когда он приходит в волнение или торопится, он вытягивает шею, как черепаха из панциря, и смотрит на Веру упрямо, не сводя глаз, словно подбивая ее поспорить.

Просто чудо, что его до сих пор не депортировали, думает иногда Вера. Если только тайна не скрыта в его руках. Как только Алекс надевает напальчник, архивные документы пролетают через его руки, словно подхваченные ветром. Есть что-то мальчишески-важное, почти торжественное в его манере рассуждать и оценивать факты. Когда они одни в подвале, он по секрету показывает ей карту мира, которую несколько лет назад соорудил из макулатуры. В архиве, как и везде в гетто, строгая квота на бумагу, и каждому отделу разрешается порция только после того, как адвокат Нефталин подаст официальную заявку в отдел материального обеспечения. Но Гликсман нашел в подвале какие-то ненужные списки тех времен, когда эта часть Польши была под властью царской России: документы, связанные толстым грубым шнурком, так долго лежали на сквозняках и в сырости, что листы склеились в пачки толщиной с кирпич.

И на старых документах, испещренных кириллицей, он теперь отмечает схематичными толстыми штрихами, как развивается советское наступление после Сталинграда.

— Шесть высших генералов взяли в плен, вермахт отступает по всем фронтам, — говорит он и показывает на карте битву за Харьков; потом, широко очерчивая карандашом, — как генерал Жуков «клещами» двинул войска ниже, на Кавказ.

Карта составлена из похожих друг на друга пронумерованных листов; каждый раз после внесения новых пометок ее можно разобрать и спрятать. Гликсман пользуется замысловатым кодом. Немецкую армию он называет Паулюс, или просто Пл — по имени генерала Фридриха Паулюса, который с таким позором капитулировал под Сталинградом. (У Алекса идея: надо ввести особый праздник — «паулидаг» — в память об этой битве.) «Азбука», или просто «Аз», — Красная армия, шифр означает старинные буквы кириллического текста, который бежит, компактный и одинаково серый, вниз по старой бумаге, составляющей основу карты. Крупные города или крепости обозначены буквами VG — сокращенное «Velikiy Gorod», «большой город», к которым приписано «pad» — «padat’», то есть «пасть, проиграть». Проигрывали всегда немцы. Если немцы не проигрывали или вермахт переходил в контрнаступление и отвоевывал оставленные территории, Алекс просто крест-накрест перечеркивал «pad». Ибо карта Гликсмана была пристрастной; поражения Красной армии отмечались на ней лишь как случайно не состоявшиеся или отложенные победы.

«Откуда ты все это знаешь?» На такие вопросы Алекс не отвечает. Он беспомощно всплескивает руками, словно школьник, которого поймали на попытке стащить яблоко. Или хлопает себя по виску и говорит:

— Все держи в голове! — И, верный своим привычкам, тут же переиначивает: — А голову держи в холоде!

На четырех-пяти листах он вычертил весь северо-африканский берег, и кириллица льется теперь бурым потоком через ливанские пустыни:

«После Кассерина Роммель усиливает свои бронетанковые войска в Северной Африке. Сражение за Тунис будет решающим…»

Но источники информации, естественно, существовали. Вера потом поняла, что карта была чем-то вроде проверки на лояльность. Теперь в подвале в дополнение к книгам, появляются газеты и другие документы. Каждое утро она обнаруживает новые газетные листы под или между книгами или в ящике с регистрационными картами. В первую очередь — «Лицманштадтер Цайтунг», экземпляры, тайком добытые или украденные у посещавших гетто немцев. В газете отступление вермахта описывалось исключительно как тактический маневр с целью «выровнять» определенные участки фронта. Но даже министр пропаганды Геббельс, 19 февраля 1943 года занявший две полосы под свои разглагольствования о «тотальной войне», не мог скрыть отчаянного положения немцев.

Но был и другой материал для изучения. Документы, официальные письма, воззвания: страницы из нелегальных газет, которые просто расползаются в руках и оттого едва читаются. (Возможно, они долго пролежали на дне овощного ящика или ларя с картошкой, после чего цветом и на ощупь стали походить на гниющие овощи.)

Однако некоторые документы сохранились нетронутыми, например экземпляр газеты польского Сопротивления «Информационный бюллетень», в котором Алекс показал ей призыв в виде рукописи, напечатанный заглавными, редко стоящими буквами:

«ЕВРЕЙСКАЯ МОЛОДЕЖЬ, НЕ ВЕРЬ,

ТЕБЯ ПЫТАЮТСЯ ОБМАНУТЬ…

У нас на глазах забирают наших родителей, забирают наших братьев и сестер.

Где те тысячи людей, которые согласились завербоваться рабочими?

Где евреи, которых депортировали во время Йом-Кипура?

Из тех, кого вывели через ворота гетто, назад не вернулся никто.

ВСЕ ДОРОГИ ГЕСТАПО ВЕДУТ В ПОНАРЫ,

А ПОНАРЫ ЗНАЧАТ СМЕРТЬ!..»

— Из Вильны, — констатировал он с сухой уверенностью в голосе, напугавшей Веру больше, чем содержание документа. — Это на границе, некоторые евреи уже бежали; но им нечем защищаться, у них нет оружия, в отличие от варшавян.

— Где это — Понары? — спрашивает она.

Он не отвечает. Он говорит о Варшаве так, словно прожил там целую вечность: в Варшаве есть kanalizacja по всему гетто. Значит, через канализационные туннели можно проносить оружие. Контрабандисты на той стороне берут пятьдесят тысяч злотых за один немецкий армейский пистолет. С боеприпасами тяжело. Мои корреспонденты из ŻOB жалуются, что польская армия не хочет давать им боеприпасы. Поляки в Варшаве, как и здесь, отказываются дать евреям в руки оружие. Иногда кажется, что они больше боятся евреев, чем немцев.

Внезапно возникает ощущение, что книги, окружающие их в тесном, промозглом подвале, держатся на тонком столбе воздуха и могут в любой момент обрушиться на них. Первая реакция Веры — закрыться руками. С чего он вообще решил вывалить на нее все эти сведения, не поинтересовавшись сначала, готова ли она, хочет ли она все это знать? Подозрения о том, что депортации так или иначе ведут к массовым казням нежелательных евреев — об этом они уже слышали. На всех ressort’ax только и шушукались о том, что вообще у немцев на уме. Но что где-то в Варшаве, или в Люблине, или в Белостоке может существовать организованное сопротивление немецким оккупационным властям, ей и в голову не приходило. И если это правда, сказала она, то как он мог стоять здесь, привычно вытаращив глаза, и с такой легкостью рассуждать о сопротивлении? Как он или они могли ничего не делать?