Дэвид Макнил - Рок-н-ролл

На следующий день все то же самое: пробуждение, кофе, машины, групповая терапия, где на этот раз нам предлагается описать один день без алкоголя, как мы себе его представляем. Потом вечер и курица на ужин, фильм на кассете, а за ним обсуждение и снова автомобили на улице Папино. Мне бы хотелось этим вечером послоняться по террасе в ожидании отбоя, curriculum я не напишу, даже если Жан опять меня об этом попросит. С тех пор как Марк обозвал меня дилетантом, у меня пропало всякое желание рассказывать кому-либо про свою жизнь, даже про одну минуту моей жизни. Все мои истории стали казаться мне ничтожными с начала и до конца, от предложенного Превером бокала до костра из шмоток в саду. Это не Тристан и по большому счету не Герострат. То же самое касается моего дневника. Чтобы его вести, нужно продолжать ежедневно посещать эти пресловутые сеансы терапии, но об этом не может быть и речи. Мне хватило двух дней, чтобы понять, в чем состоит этот так называемый метод «Миннесота». Вначале нас помещают в обстановку по возможности самую унылую, причем это уныние и убожество словно специально подчеркивается — если не считать безукоризненных душевых. Им нужны пациенты в депрессии, но пусть эти пациенты будут хотя бы чистыми, ну и потом, существуют службы санитарной инспекции, и они бдят. Кормят нас изо дня в день одним и тем же: сухие макароны на обед, жирная курица на ужин. Поднимают очень рано, но начинают нами заниматься лишь семь часов спустя. Делать здесь решительно нечего, кроме как тупо сидеть перед переполненной окурками пепельницей и смотреть, как по улице едут машины. Добивают нас с помощью дурацких фильмов, жалких историй на сеансах групповой терапии. В течение четырех недель унижают, уничтожают, а потом, в последние дни, когда все сломлены, раздавлены, унижены, они могут нас «восстановить». Нас выслушают, зная, что спасение заключается в их речах. Если они будут проповедовать воздержание — значит, будем воздерживаться хотя бы в течение какого-то времени, если скажут принимать наркотики — будем принимать наркотики. И такому методу можно следовать до скончания веков. Все хорошо продумано. Такие штуки могут прекрасно срабатывать с людьми податливыми, пациентами послушными и внушаемыми, но это совершенно не подходит индивидуумам, для которых независимость в буквальном смысле слова жизненно необходима. Если бы я смог объяснить это моей собственной блондиночке, уверен, что можно было бы попробовать что-нибудь и получше, чем оболванивание и промывание мозгов «Джордж Оруэлл у Диккенса». Но позвонить домой невозможно, это, разумеется, запрещено регламентом. Мобильники они забирают, а стационарные телефонные аппараты охраняются днем и ночью. В Париж вернуться тоже невозможно, билета у меня нет, все в их сейфе. Чарли сдал меня сюда под расписку, без него я выйти не могу, а с ним связаться тоже не могу, он на гастролях. И потом, выйти вот так, попытаться отыскать Вика — это дело не пройдет. Они нас пересчитывают утром, пересчитывают вечером перед показом фильма, зомби-охранник-каторжник бдит на посту, получив строжайший приказ в случае бегства вызывать полицию, в их компьютерах наши фотографии, мы здесь «психические заключенные», запертые на совершенно законных основаниях. Они вообще могут держать нас здесь ad vitam. [38] Пожизненно (лат.). Единственная возможность выйти отсюда — это спровоцировать их выставить меня за дверь. Я мог бы попытаться использовать «сексуальный контакт», который, как следует из регламента, карается «немедленным и окончательным исключением», но под рукой у меня здесь только несчастная девица с каштаново-рыжими реденькими волосиками, а заключать ее в объятия не захочется никому, даже ради того, чтобы выбраться из тюрьмы Алькатрас.

В ожидании, пока Чарли вернется с гастролей и заберет меня отсюда, я буду проводить время, играя с ними в прятки, держать под языком таблетки, которые они мне дают. Я видел, как это делал Николсон в фильме «Пролетая над гнездом кукушки». Я быстро понимаю, какую выгоду можно извлечь из расположения Центра «дуплексом» на двух последних этажах главного здания и из того обстоятельства, что там царит чудовищный бардак. Люди постоянно входят и выходят, здесь и родственники пациентов, пришедшие за новостями, и сами бывшие пациенты, которые толпятся вокруг Центра, как поросята вокруг свиноматки, не способные встретиться лицом к лицу с внешним миром, и целители всякого рода, которые либо постоянно работают здесь, либо приехали из других городов. В общем, настоящий проходной двор. Поскольку я появился в бункере лишь позавчера, примелькаться не успел, то меня никто не знает, кроме доктора Клоссона и Жана. Достаточно не попадаться на глаза этим двоим, и дня через два я просто-напросто сольюсь с мебелью. Если в Центре этажом ниже проходит общее собрание, я тут же придумываю, что мне нужно к кому-нибудь из «верхних» врачей. Когда меня и в самом деле требуют наверх, я спускаюсь на массаж или акупунктуру к хорошенькой Морин. Даже Труа не удается меня отыскать: когда он едет в лифте, я оказываюсь на лестнице, а когда спускается пешком, я сажусь в лифт. Когда мне было шесть лет, меня поместили в пансион, из которого я вышел в шестнадцать. Мне прекрасно известны все приемы, хитрости, уловки, самые изощренные махинации, лишь бы не делать того, чего я не желаю. И ни Труа, ни кто другой не сможет меня поймать, если я так решил. Около четырех часов я отправляюсь на стоянку и выхожу через заднюю дверь. Осторожно проскальзываю мимо сторожа, который уже через несколько дней начинает со мной вежливо здороваться.

Инвалидов здесь принимают на каждом этаже, и какой-нибудь хромой в уголке — самое обычное дело. Стоит мне завернуть за угол, как я тут же чудом исцеляюсь, еще два дома — и я оказываюсь в своем салуне. У Люси я освоился очень быстро. Если я и не был самым нарядным клиентом ее заведения, то самым любимым я был точно. Ей очень нравился мой стиль. Она говорила, что все прочие, которые ее обхаживали, были скорее в жанре «Трамвай „Желание“», причем не столько «желание», сколько «трамвай». А вот человек вроде меня — это совсем другое дело, это вносило в ее жизнь разнообразие. От меня не разило дешевым пивом, на мне не болтались грязные треники, я печатал ей на своем компьютере сонеты Шекспира и носил букетики из трех анемонов, украденных из цементных вазонов у родильного дома. Но особенно ей нравилось, когда одну за другой я вынимал заколки из ее волос. Другие, можно не сомневаться, опрокидывали ее прямо так.

Однажды без всякого предупреждения она дала отставку своему приятелю, бойфренду, или как это у них называется по-квебекски, и стала принимать меня днем. С тех пор, мало того что мне удавалось избежать унылых макарон, она еще и баловала меня всевозможными гамбургерами: с сыром, с беконом, с сыром и беконом. Восхитительно вкусно! Их кладут между двух булочек с мякишем настолько белым, что кажется, никаких злаков там нет, все это обильно сдабривается кетчупом и майонезом, а калорий здесь столько, сколько в десяти дежурных блюдах. После обеда она запирает кухню, и мы вдвоем отправляемся наверх, оставив клиентов обслуживать себя самим. Они платят назавтра или оставляют нужную сумму без сдачи на кассе. В спальне Люси столь же щедра, как и у плиты. Свой шиньон она вновь накручивает не раньше десяти вечера, так что днем сюда является куча любителей дармовщины, и по меньшей мере один стакан из двух выпивается на халяву. Со дня моего появления у Клоссона я ни разу не притронулся к алкоголю, лечения я не получаю тоже, проводя утренние часы у моей акупунктурщицы, а вечера у Люси. Я остаюсь здесь до того момента, когда, по моим расчетам, должен заканчиваться фильм, которым психотерапевты терзают пациентов. Целую свою хозяйку и пешком, не торопясь, возвращаюсь обратно в казарму. У них идет обсуждение, а я между тем поджидаю их на пересечении улиц Шербрук и Папино. Стою у перегородки между двух мусорных баков и, когда группа проходит мимо, я к ней присоединяюсь, вхожу со всеми в гостиницу как ни в чем не бывало. Когда Труа заканчивает считать баранов, он уверен, что все в порядке и на перекличке присутствовали все, я ложусь в постель при тусклом свете исламистского ночника и засыпаю наверняка с улыбкой на губах.