Исаак Башевис Зингер - Раскаявшийся

Той ночью я спал плохо. Мне снились евреи, рывшие себе могилы, и нацисты, избивавшие своих жертв и кричавшие: «Быстрее! Глубже!» Я видел, как они вели мужчин и женщин к печам. Видел пьяных немцев, мучающих евреев. Их фантазиям позавидовал бы сам маркиз де Сад, этот «выдающийся писатель», как называют его некоторые современные интеллектуалы. Все они неотъемлемые части культуры, отказавшейся от религии, все: Гитлер и Сталин, Наполеон и Бисмарк, все многочисленные шлюхи, сводники и порнографы, все, кто кидал бомбы, совершал набеги, отправлял целые народы в Сибирь или газовые камеры. Даже Аль Капоне и Джек-потрошитель были частями этой культуры. Нет ни одного негодяя, о котором университетские профессора не написали бы книг, стараясь понять его психологические мотивы и оправдать преступления...

Той ночью я окончательно решил не только порвать с этой культурой, которая порождает и узаконивает зло и фальшь, но и повернуться к ее противоположности. Я должен был стать так же далек от нее, как далеки от нее были наши деды. Я должен был стать таким же, как они: евреем Талмуда, евреем Гемары, Мидраша, Раши, Зогара, «Начала мудрости», «Двух скрижалей Завета». Только такой еврей не причастен ко злу. Малейший компромисс с языческой культурой нашего времени неизбежно затягивает тебя в мир зла, мир убийств, идолопоклонства и разврата.

Должен признаться, что, когда я принял это решение, вера моя не была еще такой уж сильной. У меня оставались сомнения и, можно сказать так, ереси. Вы можете предположить, что бежал я от зла не столько из-за любви к Мордехаю, сколько из-за ненависти к Аману. Меня наполняло глубокое отвращение к тому миру и той цивилизации, частью которых я был. Я бежал, как зверь бежит от лесного пожара, как человек — от своего злейшего врага.

Следующим же утром я сел на первый автобус в Иерусалим.

Я бродил по узким улочкам Иерусалима. Это было задолго до Шестидневной войны. Старый город все еще находился в руках арабов, и казалось, что нам никогда его не вернуть. Но Меа-Шеарим был уже нашим, и туда-то я и направлялся. Пока я шел, дьявол вновь принялся искушать меня: «Иосиф Шапиро, куда ты идешь? Эти евреи верят каждому слову Шулхан-Аруха, в то время как твоя голова забита тем, что писали материалисты и критики Библии. Скорее уже ты станешь турком, чем набожным евреем». Но я не обращал на эти слова никакого внимания. На пути мне попался молитвенный дом, где собирались цанзские хасиды.

Прежде чем продолжить, мне следует сказать вам, что за полторы недели, проведенные в Иерусалиме, я успел почувствовать определенный снобизм по отношению к себе и себе подобным. Те, кто родился в Израиле, так называемые сабры, считали нас — евреев диаспоры — чужаками, особенно если мы говорили на иврите с чуждым их уху произношением и не знали всех этих новомодных словечек. Левые презирали правых, хотя сами не составляли единой группы. Члены партии Мапам называли членов партии Мапай реакционерами. И те и другие обвиняли сионистов в буржуазных замашках. Для коммунистов все вокруг были фашистами, которых необходимо уничтожить. Я часто слышал обвинения леваков в адрес Америки и тамошних евреев. Их называли горсткой толстосумов, поклоняющихся золотому тельцу. Когда я напоминал, что именно американские евреи поддерживают все еврейские организации в Израиле и что без их помощи Государства Израиль вообще не существовало бы, мне отвечали, что все это делается для того, чтобы избежать уплаты налогов, а сам Израиль никого не интересует.

Здесь критиковали женщин из Хадассы, американских раввинов, вообще все на свете. Я часто думал: мы маленький народ, половину которого уже уничтожили. Почему же оставшиеся живут в вечных раздорах? Мне пришло в голову, что, не будь у израильтян необходимости обращаться к американским евреям за поддержкой, они бы плюнули им в лицо.

Я зашел в дом учения, уверенный, что здесь почувствую себя еще более неуютно, чем где бы то ни было. Одежда на мне была современной, ни бороды, ни пейсов я не носил. Набожным евреям я должен был казаться насмешкой над законами иудаизма. Но на самом деле случилось нечто прямо противоположное. Я вошел туда и словно бы перенесся на много лет назад, в годы моей юности. Меня приветствовали евреи, похожие на моего деда, — с седыми бородами, в кипах и традиционных одеждах с длинными кистями. Их взгляды, казалось, говорили: «Да, ты оставил нас, но ты все еще наш брат!» В них было что-то, напрочь отсутствующее у современных евреев: любовь к наследию предков, любовь к собрату-еврею, даже если он был грешником. Эта любовь не была притворной, она была настоящей. Такую любовь отличить от любви ложной совсем не трудно.

Мужчины за столиками изучали Гемару. Одни молчали, другие что-то тихо бормотали. Некоторые раскачивались. Здесь были даже дети лет двенадцати-тринадцати. Их лица лучились странным благородством. Тора не нужна была им для успешной карьеры, они не сдавали по ней экзамены. Они учили ее потому, что таково предназначение евреев. За это не причитались никакие награды, больше того — они вполне могли остаться бедняками на всю жизнь.

Я взял трактат «Бейца» и начал читать. Я знал, как мало в этом проку: узнавать о том, что следует делать с яйцом, снесенным курицей в праздник. Можно его есть или нет? Школа Шамая говорит «можно», школа Гилеля — «нельзя». Нет нужды говорить, что враги Талмуда используют этот трактат как пример того, сколь мало связан Талмуд с реальной жизнью, как мало в нем логики, как он отстал от времени и социальных проблем, и так далее и тому подобное. «Но, — спрашивал я себя, — почему я чувствую себя как дома здесь, а не среди современных евреев?»

Когда цанзские хасиды увидели, что я сел за книгу, они подошли ко мне, поприветствовали и спросили, откуда я. Я сказал, что из Америки, и мужчины начали расспрашивать о жизни американских евреев, причем говорили о них, как о братьях, а не как о «толстосумах», «реакционерах» и «почитателях золотого тельца».

Современных евреев интересовали только мои убеждения, эти же побеспокоились и о теле. Они спросили, где я остановился, а когда узнали, что в гостинице, порекомендовали несколько мест, где можно было бы переночевать. Я не мог поверить своим ушам: несколько мужчин пригласили меня к себе на обед. Я мог остаться у них и на ночь, говорили они. Они не считали неуместным спрашивать меня и о более личных вещах: чем я зарабатываю на жизнь, есть ли у меня жена, дети, как долго планирую пробыть в Израиле? Они говорили со мной как близкие родственники. Спросившему, состою ли я в браке, я в ответ солгал, сказав, что недавно развелся, и он тут же предложил мне найти хорошую невесту. Естественно, я решил, что за это он получил бы определенный процент от брачного маклера. Подошел юноша и попросил о пожертвовании, но все это без высокомерия, очень вежливо. Как только я взял в руки Гемару, я стал одним из них.