Аттила Бартиш - Спокойствие

— Не возражаю, — сказал я.

— Думаю, вам надо посмотреть замечания, и тогда мы поговорим.

— Хорошо, — сказал я.

— Позвоните. Если можно, еще до конца недели, — сказала она и записала в досье номер телефона. — Здесь невозможно работать.

— Хорошо, — сказал я.

— Какой напиток вы предпочитаете?

— Чай, — сказал я, взял рукопись и встал, чтобы уйти без промедления. Мы снова пожали друг другу руки. У нее древняя пятисотлетняя рука. Ее не заштукатуришь, думал я.

— Как поживает ваша мама? — спросила она. Я застыл в оцепенении, поскольку к этому вопросу я не был готов. Я не знал, что ответить. Мне ужасно хотелось влепить ей по физиономии.

— Откуда вы знаете мою маму? — спросил я.

— Однажды я брала у нее интервью.

— Наверно, вы ошибаетесь.

— Наверно. Мне нравится ваше рукопожатие, — сказала она. И только тогда я заметил, что продолжаю сжимать ее руку, словно я гидравлический пресс. Я чувствовал, что ее костлявые пальцы вот-вот с треском сломаются. Не попрощавшись, я вышел, затем, чертыхаясь, залез в лифт, но забыл выйти на первом этаже и уехал куда-то вниз, в подвальные помещения. Я толком не знал, на что нажимать, и, когда очутился в темной, как ночь, аппаратной, в отчаянии вцепился в двери, мне казалось, эта коробка сейчас опрокинется', и я вылечу в шахту. Я боялся, что шестеренки подъемника изуродуют меня, как эта женщина изуродовала мою несчастную рукопись.

— Ради бога, что с тобой? — спросила Эстер.

— Я не… — сказал я.

— Они же не вернули тебе?

— Я попрошу вернуть.

— Умоляю, расскажи, что случилось.

— Не хочу.

— Что не хочешь?

— Ничего, — сказал я и уткнулся лицом в ее грудь. Я никак не мог связно рассказать, что стряслось в издательстве. Я бормотал, что лифт нарочно увез меня в подвал, они хотели искалечить меня, поскольку все всё знают, даже маму знают. Потом я почувствовал ее руку у себя на поясе.

— Успокойся, — сказала она.

— Хорошо, — сказал я и стал искать ее колени, но она переложила мою руку к себе на шею.

— Почему? — спросил я.

— Молчи, — сказала она и закрыла мне глаза, словно мертвому, и положила голову мне на грудь.

— Лучше расскажи, пожалуйста, что произошло в издательстве.

— Я попрошу вернуть рукопись.

— Правильно. Только я не узнаю тебя.

— Поверь, мне вполне достаточно, что читаешь мои рассказы ты. Когда-нибудь их издадут.

— Продолжай. Я люблю, когда ты так говоришь. Глупо, но люблю.

— К тому же эта культурная шлюха исчеркала все, что ты печатала.

— Ну да. Подлизывайся.

— Тебе не интересно, какая она, эта культурная шлюха?

— Если я правильно помню, это я отвозила рукопись в издательство. Никакая она не культурная шлюха. Просто энергичная евреистая журналистка.

— Не трогай евреев.

— Мне можно.

— Почему?

— Так сложилось. В общем, вижу, тебе она нравится. Я буду следить, чтобы ты ходил сытым на деловые ужины.

— Меня тошнит даже от ее запаха, и вообще я не буду ходить на деловые ужины.

— Тогда я отведу тебя на поводке.

— Я всех покусаю.

— Прежде всего эту культурную шлюху?

— Не ее специально.

— Я куплю тебе намордник. Кстати, ты был прав, — сказала она.

— Скажи на милость, в чем это я оказался прав? — спросил я.

— Читай, — сказала она и вытащила из сумки газету, среди удручающих новостей о любовницах замминистра и о злоупотреблении приватизацией один крупный заголовок успокаивал расстроенных читателей — “Убийца голубей покончила с собой!” После усиленных поисков полиция нашла тело Ребекки В. (69 лет), бывшей проститутки, которая уничтожала голубиное поголовье восьмого района с помощью отравленной пшеницы и затем сама приняла смертельную дозу крысиного яда югославского производства. Специалисты квалифицируют случай как необъяснимый, поскольку, судя по показаниям соседей и по вещественным доказательствам, найденным в квартире, преступница любила птиц (статья о ней на 16-й странице).

— Гдетыбылсынок?

— В издательстве, мама.

— Я не давала согласия.

— Вам и не надо давать согласия, мама.

— Эта сука сделает из тебя подонка, грязного подонка!

— Оставьте Эстер в покое и дайте мне поработать, мама.

— Ты не писатель! Знаешь, кто ты? Ты мясник! Да! Мясник!

— Возможно, мама.

— Ты пишешь свои рассказы чужой кровью!

— Я пишу черными чернилами, мама.

— Это не чернила, это моя кровь!

— Если кровь, то исключительно моя собственная, мама.

— Ты запятнаешь меня!

— Я в жизни никого не запятнал, мама.

— Да, запятнаешь меня моей собственной кровью!

— Молчите, мама!

— Не буду молчать! Убийца! Убийца собственной матери! Запятнаешь!

— Заткнитесь! Заткнитесь и убирайтесь из моей комнаты!

— Ваш чай успел остыть. Могу я предложить вам чай с водкой?

— Лучше с лимоном, — сказал я и внимательно оглядел антикварную мебель, восточные ковры и старинные картины. У нее точно такой же склеп, как у нас, только он не уставлен ворованными декорациями, подумал я и освободил на столе место для рукописи, между жолнайской пепельницей и мессенской чайной чашечкой.

— Думаю, музыка не помешает, — сказала она.

— Музыка — нет, — сказал я.

— Бах?

— Хорошо, — сказал я.

— В тот раз вы ушли немного на взводе.

— У меня был паршивый день.

— Я рада, что это не я обидела вас.

— Вы ничего такого не сказали.

— Ваш чай закипает. Вы правда не хотите ничего туда добавить?

— Нет, — сказал я.

— Кстати, вполне естественно, когда писатель немного на взводе.

— На взводе бывают не только писатели, — сказал я и почувствовал, что начинаю вести себя чуть более развязно, чем нужно в данной ситуации. В конце концов она не виновата, что даже ее запах меня раздражает, думал я. Я тоже многих раздражаю, думал я. Большинство людей раздражает, как я здороваюсь, думал я. Или как я прошу стакан содовой к кофе, думал я.

— Ничего страшного. Талантливому человеку многое простительно.

— Я не считаю, что талант дает человеку право вести себя, как ему вздумается, — сказал я.

— Полагаю, вы немного лукавите.

— Я вполне серьезно, — сказал я.

— Тогда зарежьте себя талантливо.

— Это идея, — сказал я.

— Вы еврей?

— Насколько мне известно, нет, — сказал я ошеломленно, поскольку орать мне это в лицо орали, но спокойно еще никто не спрашивал.

— Я знаю. Я только хотела видеть, какой вы, когда отвлечетесь от своей роли, — сказала она и принесла салфетку, чтобы вытереть с моего пиджака пролитый чай.

— Иногда я очень непосредственно реагирую, — сказал я, мне ужасно хотелось встать и выйти, но я чувствовал, что это будет неприлично, и поэтому положил еще два кубика сахару в остатки чая.

— Именно поэтому вы хороший писатель, — сказала она, затем взяла рукопись, и мы просмотрели текст от начала до конца. Сперва меня раздражало, что она нашла в ней не один десяток ошибок, которые я пропустил, я злился на самого себя, что был не очень внимательным и не убрал повторы, но через какое-то время напряжение спало, словно после несложной операции, которую нет смысла обсуждать с врачами. Эва хотела выбросить два рассказа, я с ней согласился. К третьей чашке чаю я попросил водки, и важные для меня германизмы остались, поскольку без германизмов некоторые пассажи на хрен не нужны, даже если это противоречит законам стилистики, фраза просто потеряет свою энергетику, потом она приготовила какие-то горячие бутерброды, потом я забыл у нее свою перьевую ручку.