Аттила Бартиш - Спокойствие

Когда я открыл ставни, я даже не знал, сколько дней я провалялся в комнате, наполненной запахом пота и рвоты. Эстер стояла напротив нашего дома на той стороне. Я собирался захлопнуть ставни, но она уже меня заметила. Я махнул ей, чтобы она ждала, затем спешно оделся, направился к двери и вдруг спохватился, а что, если она поднимется. Черт, это невозможно. Черт, лучше ей не подниматься, думал я, однажды она уже поднималась. Черт, она мгновенно догадается, думал я, запихивая под кровать порванную в клочья одежду и перепачканные спермой простыни. Тут я вспомнил, что накануне измазал лицо искусственной кровью, наверняка она успела разглядеть. Да уж, вид у меня сейчас, подумал я и пошел в ванную смыть краску. Перед зеркалом, неподвижно, как изваяние, сидела мама. Наверняка с тех пор сидит, думал я. Хреново может получиться, думал я. Зря я спросил, думал я. Хлеб кончился давным-давно, думал я. Из прихожей я крикнул: иду к Эстер, мама, поскольку хотел, чтобы она знала, что не к этой женщине, и тихо добавил, сначала я принесу хлеба.

— Ты давно здесь?

— С двух, — сказала она и смахнула слезу.

— Сколько сейчас? — спросил я.

— Полшестого, — сказала она, с трудом сдерживая рыдания.

— Пойдем, мне надо купить маме хлеба, — сказал я, обнял ее за плечи, и мы молча дошли до гастронома. Ее волосы были завязаны в пучок, как у вдовы, под глазами темнели круги, и я подумал, что сейчас все расскажу ей, а потом отправлюсь выбрасывать тряпки, пропахшие вагиной. Куплю продукты, потом отведу ее домой и расскажу все. Да, буду рассказывать ровно как свои сны. Разница только в том, что все случилось до того, как заснуть. Корзина была до краев наполнена несъедобными консервами и химическими супами из пакетика, как вдруг я увидел у себя на запястье посиневшие следы зубов той женщины. Я быстро натянул поглубже рукав пиджака и понял, что, если понадобится, я могу врать Эстер в глаза хоть всю жизнь.

— Тебе нечего сказать? — спросила она.

— Температура, — сказал я.

— Если бы я хоть знала. Я думала, что сдохну там перед окном.

— Я сказал: у меня была температура. Я съел старый мелок, оставшийся от Юдит.

— Но почему?

— Так мне захотелось. Я хотел, чтобы поднялась температура и вот перестарался. С тебя достаточно.

— Я даже заходила в издательство, думала, может, там что-то знают о тебе, — сказала она, и у меня свело судорогой желудок.

— Больше не смей туда ходить! Поняла?! Я совершенно не нуждаюсь в опеке! Я сам разберусь со своими делами! — орал я, а она неподвижно на меня смотрела. — С меня хватит! Мама спрашивает, где ты был и когда ты придешь, теперь еще одна?! Хоть ты избавь меня от этого, поняла?! У меня была температура! Я съел мел, и поднялась температура, как в детстве, когда я хотел прогулять школу! Я хочу прогулять пару свиданий! Я никаких требований не выдвигаю, я просто хочу прогулять! Хоть в сортире пересидеть! Уяснила?! Не смей приставать ко мне с вопросами и не околачивайся под окнами! Я не спрашиваю тебя ни о чем! Я молчу и не интересуюсь, что у тебя была за жизнь, прежде чем ты угодила в дурдом! Я в дурдом не хочу, ясно?! Вот у меня жизнь, о которой можно спокойно рассказать! Ясно?! Не смей ошиваться перед моим окном, пока я не узнаю, кто твой отец! Пока я не узнаю, что в детстве он тебя оттрахал до шизы!

Скорее всего, он выехал из Бухареста, доподлинно известно, что по трансрумынской трассе. Скорее всего, были проверки на дорогах, доподлинно известно, что человек в военной форме не был старше его по званию. И, скорее всего, случилось это днем, но могло и ночью.

Человек в военной форме просто попросил техпаспорт, но двое штатских, которые его сопровождали, этим не удовольствовались. На их взгляд, не стоило столь горячо отстаивать конституционные права, после вчерашней аудиенции господин министр был недоволен. И, скорей всего, господин прокурор был мертв, когда они сели в свою машину, при этом доподлинно известно, что кобальтово-белая “дакия” целых восемьдесят метров летела на ручнике.

Сперва Адел Фехер настаивала, чтобы ей разрешили открыть крышку гроба, затем она настаивала на вскрытии, наконец, она заговорила про ООН и конституционные права и приняла все меры предосторожности, чтобы ее не запрятали в сумасшедший дом. Она непрерывно писала письма и постоянно звонила за рубеж, только на линии вместо двух всегда находились трое, причем один из них молчал, как скала. Словом, когда стало совсем рискованно запрятывать ее в сумасшедший дом, двое мужчин в штатском помогли скорбящей вдове броситься ранним утром под скорый поезд.

Затем в план действий, вероятно, закралась какая-то ошибка, потому что представители органов опеки и попечительства только через неделю пришли за ребенком, заранее предупредив детдом в Марошвечи, что скоро прибудет новенькая шестилетка.

Прошло добрых полгода, пока директор набралась храбрости и вопреки указаниям свыше отдала Эстер Фехер седому старику, который раз в неделю появлялся ниоткуда в накрахмаленной рубашке и с тростью.

Мор Фехер-старший тоже жил в согласии с законом, но уже сорок лет не апеллировал к нему. Он, ссылаясь на причины личного характера, всего-навсего хотел забрать внучку, которую, также по причинам личного характера, впервые увидел на похоронах Мора Фехера-младшего. Мы сами не чистые венгры, всего наполовину, тем не менее, мы не женимся на румынских женщинах, даже если они протестантки, сынок.

Словом, через полгода товарищ Порумб решила, что, если пожилой джентльмен снова появится, с помощью небольшой канцелярской формальности можно уладить даже самое деликатное дело. В конце концов, в детдоме все равно, кого как зовут. И недавно прибывшая немая цыганская девочка стала новой Эстер Фехер, а настоящая Эстер Фехер могла собирать вещи. Правильное решение товарища директора было дополнительно простимулировано двумя серебряными тарелками для фруктов, мейсенским столовым сервизом на двенадцать персон, элитными часами “Шаффхаузен” в позолоченном футляре и тремя картинами Меднянски. По здравом размышлении товарищ директор поняла, что, если бы она была понастойчивей, наверняка могла бы получить гораздо больше, но было поздно.

Старик с ребенком сидел сзади, а мужчина, от которого пахло лошадьми, вел древнюю “победу”, каждый километр мужчины меняли охлаждающую жидкость. Летели часы, асфальтированная дорога сменилась на грунтовую, позади остался Марош, впереди зеленой шалью расстилались леса. Уже смеркалось, когда они прибыли в захолустье, которого даже на карте не найти. Я хочу пописать, сказала Эстер, стоя перед домиком на берегу озера, впервые за полгода она заговорила, это означало — новая жизнь начинается. С тех пор целых двенадцать лет ничего экстраординарного не происходило, поскольку бывшие полуари-стократы-полувенгры-полуфилософы стали провинциальными фотографами, а заповедные леса и захолустные деревни, которых нет на карте, никого не интересовали.