Аттила Бартиш - Спокойствие

— Наконец-то, — сказала она, открыв дверь.

— Он не влезал в ящик, — сказал я хладнокровно, поскольку сперва дождался, пока пройдет волнение, и только потом нажал кнопку звонка.

После второго звонка она выбежала из душа. Белый халат прилипал к искусственному загару, из-под белого полотенца, обмотанного тюрбаном на голове, еще текли капли по шее, но даже после мытья от каждой клеточки ее тела разливался все тот же терпкий миндальный запах, что и от маминых простыней в корзине с грязным бельем. Как будто они вдвоем потеют цианидом. Я достал из холодильника бутылку вина и принес из кухни два бокала, точно я был у себя дома, или у Эстер.

— Завтра я иду в театр. Пойдешь со мной? — спросила она, встряхнула пузырек, поставила ногу на тахту и стала покрывать лаком ногти на ногах.

— Я не хожу в театр, — сказал я.

— О, пардон. Я и забыла о твоих душевных травмах. Кстати, в следующий раз позвони бедной девочке, прежде чем исчезать на несколько дней. Как-то неловко, когда она ищет тебя в издательстве. Вдруг еще проговорюсь.

— Не смей, — сказал я.

— Кто мне запретит?! И вообще, мы не на вы? Я тебе в матери гожусь.

— Избавь меня от сравнений, — сказал я.

— Только не надо фамильярничать. Фамильярности я почему-то не люблю.

— Тогда в следующий раз представляйся, прежде чем раздвигать ноги.

— Не понимаю, зачем делать из этого проблему. Не ты первый трахаешься с любовницей своего отца. Пора научиться аккуратней обходиться с подобными вещами. По крайней мере, это не менее важно, чем английский.

— Возможно, во мне еще осталось что-то человеческое.

— Где-то я это уже слышала. Замечу, ты отлично чувствуешь, много ли в тебе осталось человеческого. Вспомнила: вчера я отправила в Париж ознакомительный перевод. Думаю, они издадут книгу. В ней столько трогательного целомудрия, что сегодня это кажется уже аномалией.

— Меня это не волнует, — сказал я.

— Разумеется, — сказала она.

— Мне лучше уйти, — сказал я.

— А, собственно, зачем ты пришел?

— Наверное, трахаться, — сказал я.

— Видишь, солнышко, опять я слышу что-то человеческое. Ни один кобель не скажет это своей суке с такой нежностью.

— Думаю, за это ты любила моего отца, — сказал я.

— Не смеши меня. Вот своего кота я любила. Но с ним было довольно проблематично трахаться. И маму твою любила, пока она не прокрутила моего кота через мясорубку. Кстати, из его прокрученного мяса она готовила вам детское питание. Папуля чистил морковку, я варила, мамуля крутила мясорубку. Четкое разделение труда.

— Мне действительно лучше уйти, — сказал я и встал.

— Как скажешь, солнышко. Иногда человеку полезно знать, насколько он может смотреть правде в глаза. Тем более я не слишком люблю вспоминать о прошлом.

— Кажется, я готов услышать правду, — сказал я.

— Тогда располагайся. У меня далеко не такое буйное воображение, как у тебя, хотя я стирала твои пеленки.

— Возможно, ты знала мою маму, возможно, ты даже спала с моим отцом, но я не верю, что ты когда-то стирала пеленки, — сказал я.

— Один год, четыре месяца и двенадцать дней я жила у вас, пусичек. Не скажу идиллия, но жили, и ничего.

— Интересно. Но я помню даже родильную комнату, — сказал я.

— Значит, ты наверняка помнишь, что, пока твоя мама пела рабочие песни в провинциальных домах культуры, а твой отец крапал в министерстве внутренних дел фальшивые свидетельские показания и протоколы допросов, кто-то подтирал ваши попки.

— Мой отец был критиком, — сказал я.

— Естественно, зайчик: это хорошее признание, а это плохое признание. Не расстраивайся, не он решал. Он был скромным сексотом. А дома отыгрывался. Если тебя это успокоит, товарищ Иордан похлопотал, чтобы твой папенька стал канцелярской крысой в МВД, только ради своей дочери. Чтобы ее классово чуждой подруге быстрее дали квартиру.

— Тогда, думаю, это ты устроила мою мать в театр.

— Не я, пусик. А вот меня через пару лет по милости твоей мамы уволили из всех театров. В принципе, это даже к лучшему, я никогда особенно не любила драмы. И ты тут ни при чем. Хотя что греха таить, меня саму удивляет, что с тобой так приятно трахаться.

— Ты смешная, — сказал я.

— Вижу, мы быстро перешли границы допустимого, — сказала она.

Что бы она ни сказала, меня это не волнует, думал я.

— В конце концов, это может быть просто материнский инстинкт, — сказала она и снова встряхнула пузырек.

Все равно. Не волнует, думал я.

— Твоя мама тоже не хотела смотреть правде в глаза. Скорей всего, от этого она и свихнулась, — сказала она и поставила на столик другую ногу.

Я больше никогда в жизни не ударю женщину, думал я.

— Если подуешь, быстрее высохнет, — сказала она.

— Поищи кого-нибудь другого, — сказал я.

— Сначала ты вроде бы за этим сюда пришел.

— Я передумал, — сказал я.

— Да ну, заинька. Сейчас у тебя будут грязные брючки.

— Выстираю, — сказал я.

— Передашь мне сумку? — спросила она, и я передал. Она минуту искала что-то и потом сунула мне в руку две батарейки “Голиат”. — Немного мужской работы. Поставь в силикон. Он в ванной, — сказала она, и сперва я не понял, что такое силикон, но потом она пояснила, фаллоимитатор, солнышко.

Когда на рассвете я вышел на побитый ливнем проспект Андрашши, я все еще чувствовал что-то вроде дрожи, как у диких зверей — когда сломается ветка, или если ветер вдруг поднимет листву, но вскоре решил, что она хочет меня убить. Да, банально укокошить. Она что-то подмешивает мне в чай. Есть такой химикат, который нельзя обнаружить в лаборатории и который поздно действует, словно крысиный яд. Он убивает только через несколько дней, чтобы другие крысы не догадались, думал я, и больше уже не пил чай. Потом я еще подумал, что она больная. Да, у нее лейкемия. У таких женщин всегда лейкемия. И она молчит, чтобы убрать с дороги Эстер. Скорее всего, она ненавидит Эстер почти как маму, думал я. Просто она пока что не искала встречи с ней, потому что очень подлая, думал я. Она хочет убийства, а не сцен, думал я, и, когда трое суток подряд я не мог заснуть, я пошел сделать анализ крови, а ведь последний раз, когда я позволял врачу дотрагиваться до себя, был еще в глубоком детстве.

И каждый раз я выходил из квартиры, как в последний раз, но не выдерживал дольше недели. Как наркоман в итоге приноравливается втыкать шприц, так и я научился подправлять бритвенным лезвием следы от ногтей на шее, чтобы выглядело, будто я поранился во время бритья. Я научился валить все на никогда не существовавших знакомых, несчастные случаи на дороге и на вагоны метро, вставшие в тоннеле из-за угрозы бомбардировки. Научился приводить себя в порядок в клозете “Балканской жемчужины” и, вылив на себя пол флакона крем-мыла, с помощью запаха хлорки отбивать терпкий миндальный запах.