Сири Хустведт - Что я любил

Но в десять утра мы с Марком в холле отеля не встретились. Он не появился, а когда я позвонил, в номере никто не брал трубку. Я прождал его битый час.

Господин, сидевший на банкетке в холле, приложил титанические усилия, чтобы выглядеть поприличнее. Он побрился, хотя для этого ему пришлось выворачивать голову набок, чтобы окончательно не повредить спину. Он отчаянно пытался оттереть пятно с брючины, несмотря на мучительные толчки, которыми отзывалось в позвоночнике каждое движение рук. Он пригладил волосы, а усевшись на банкетку, постарался придать скрюченному телу непринужденную, как ему казалось, позу. Он водил глазами по холлу. Он на что-то надеялся. Он вновь ломал голову, пытаясь объяснить себе, что же все-таки произошло накануне, отметал одну версию, строил новую, а потом еще одну и еще одну. Он цеплялся за любую возможность, пока наконец не понял, что надеяться не на что, и тогда он кое-как дотащил себя, убогого, до такси и поехал в аэропорт. Бедняга, он ведь так ничего и не понял.

Я вернулся в Нью-Йорк и наутро третьего дня уже мог свободно передвигаться по квартире. Благодарить за это надо было доктора Хайлера и лекарство под названием "релафен". Приблизительно в это же время в дверь квартиры Вайолет позвонили. Два сотрудника уголовной полиции, одетых в штатское, хотели побеседовать с Марком. Я при этом не присутствовал, но как только они ушли, Вайолет спустилась, чтобы все мне рассказать. Было девять утра, и на ней была длинная белая ночная рубашка с высоким горлом, в которой она казалась похожей на бабушкину куклу. Она заговорила, и голос, срывавшийся на шепот, звучал совсем как в тот день, когда она позвонила мне из мастерской с известием, что умер Билл.

— Они просто сказали, что у них есть к нему несколько вопросов. Я им ответила, что Марк сейчас путешествует с Тедди Джайлзом и что мне доподлинно известно только одно: несколько дней назад они были в Нашвилле. Я объяснила, что если он мне позвонит, то я сразу же сообщу, что он должен с ними связаться, но он вполне может не позвонить, потому что у нас с ним не все гладко. Его разыскивают, — тут Вайолет глотнула воздух, — по делу об убийстве Рафаэля Эрнандеса. Потом они сразу ушли. Ни о чем меня не спрашивали, просто поблагодарили и откланялись. Значит, все это правда. Наверное, они нашли труп. Как ты думаешь, Лео, может, надо им позвонить и сообщить все, что нам известно? Я ведь ничего не сказала.

— А что нам известно?

Она растерянно на меня посмотрела:

— Получается, что ничего.

— По крайней мере, об убийстве-то мы точно ничего не знаем.

Я произнес слово "убийство" и поразился тому, как обыденно оно прозвучало. Слово носилось в воздухе, постоянно вертелось на языке, но я всячески избегал его. Мне казалось, что его будет трудно произнести, куда труднее, чем на самом деле вышло.

— Есть запись на автоответчике, я ее не стерла. Там сказано, что Марк знает про убийство. Ты думаешь, он в самом деле знает?

— Мне он сперва сказал, что знает, но потом начал отпираться, дескать, мальчик где-то в Калифорнии.

— Но если он все-таки знает и тем не менее остается с Джайлзом, что это может означать?

Я пожал плечами.

— Это может считаться преступлением?

— Ты имеешь в виду сам факт того, что он знает?

Вайолет кивнула.

— Ну, я думаю, тут важна степень осведомленности, то есть располагает ли человек какими-то доказательствами или нет. Марк ведь мог знать, но не верить, он мог искренне считать, что этот Рафаэль просто сбежал…

Вайолет замотала головой:

— Нет, Лео, разве ты не помнишь, он же сам рассказывал о двух полицейских, которые приходили в галерею Файндера? И сразу после этого Джайлз уехал из Нью-Йорка. Разве нет статьи за содействие лицу, скрывающемуся от правосудия?

— Но ведь мы еще не знаем, есть ли ордер на арест Джайлза. Мы даже не знаем, есть ли против него хоть какие-то улики. И если уж говорить всю правду до конца, мы вообще не знаем, убил он кого-то на самом деле или нет. Может быть, он из бахвальства приписывает себе убийство, о котором знает, но которого не совершал. Это очень маловероятно, но все-таки возможно. Тогда он все равно проходит по этому делу, но иначе, понимаешь?

Вайолет смотрела не на меня, а на свой портрет, висевший на стене.

— Агент Лайтнер и агент Миллз. Один белый, другой черный. Не сказать, чтобы пожилые, но и не молоды. Не худые, не толстые. Очень вежливые. От меня ничего особенного не ожидали. Знаешь, как они ко мне обращались? Миссис Векслер.

Вайолет помолчала и повернулась ко мне:

— Так странно. После того, как Билла не стало, мне очень приятно, когда посторонние меня так называют. Билла больше нет. Семьи нашей больше нет. Я никогда не брала его фамилию, так до конца и осталась Вайолет Блюм, но теперь мне все время хочется слышать, как люди произносят его фамилию, мне нравится на нее отзываться. Это как носить его рубашки, то же самое ощущение. Я так хочу зарыться в то, что после него осталось, даже если это только фамилия.

В голосе Вайолет не было никаких эмоций. Она просто констатировала факты.

Прошло еще несколько минут, и она поднялась к себе. Через час она снова постучала в дверь и сказала, что идет в мастерскую, а зашла только отдать мне кассеты, отснятые Биллом, вернее, их копии. Берни тянул-тянул, потому что дел много, но наконец-то передал ей кассеты, и теперь я могу их посмотреть, когда у меня будет время.

— Билл не знал, что это будет в итоге. Он задумал большой зал для демонстрации, но к окончательному решению так и не пришел… Знаю только, что проект должен был называться "Икар" и что он делал огромное количество набросков с падающим мальчиком.

Она прикусила губу и замолчала, разглядывая носки своих сапог.

— Ну, давай, держись, — сказал я.

Вайолет подняла на меня глаза:

— Приходится.

— Послушай, а что ты сейчас делаешь в мастерской? Оттуда ведь уже практически все вывезли.

Вайолет прищурилась.

— Я там читаю, — сказала она с вызовом. — Надеваю его одежду и читаю. Читаю, целые дни напролет. С девяти до шести. Читаю, читаю, читаю, пока не стемнеет.

Сначала на экране появились новорожденные — крохотные существа с головками неправильной формы и слабенькими скрюченными ручками и ножками. Камера фокусировалась только на детях, взрослые если и попадали в кадр, то исключительно как руки, груди, плечи, колени, ноги, голоса. Изредка в объектив вползало чье-то огромное лицо, склонявшееся над ребенком. Первый малыш спал на руках у женщины. У него была несоразмерно большая голова и сизо — красные ручки и ножки. Мама нарядила его в клетчатый костюмчик и дурацкий белый чепчик, завязанный под подбородком. За этим эпизодом шел другой, там малыш висел в слинге на груди у мужчины. Темные волосенки стояли дыбом, как у Ласло, карие глазки ошеломленно смотрели в объектив. Билл снимал, а дети ехали в колясках, спали в кенгурушках, нежились на руках у родителей или выгибались в отчаянном реве у чьего-нибудь плеча. Иногда остающиеся за кадром родители или няни сообщали какие-то ценные сведения о режиме сна, грудном вскармливании, молокоотсосе или срыгивании, а на заднем плане слышался скрежет и грохот машин, но и разговоры, и шум улицы были лишь случайным фоном для возникающих на экране портретов маленьких незнакомцев. Вот один отворачивает безволосую головенку от материнской груди и слизывает с краев рта молоко. Вот темнокожая красоточка чмокает во сне, теребя губами невидимый сосок, а потом вдруг расплывается в улыбке. А этот не спит, его голубые глазки подняты вверх и неотрывно, с выражением полной сосредоточенности смотрят на мамино лицо.