Сири Хустведт - Что я любил

— А ты у меня отличнее всех.

Она улыбалась, и глаза ее смотрели ясно и чисто. От прикосновения рук жены Билл размяк.

— Последний тост, — провозгласил он.

Мы подняли бокалы в ожидании.

— Я хочу выпить за тех, кто мне всех дороже: за мою ненаглядную и несокрушимую жену Вайолет, за моего самого близкого и самого верного друга Лео и за моего сына Марка. Дай ему сил продраться через полосу препятствий, именуемую от-ро-чеством.

Язык у Билла заплетался, и Вайолет улыбнулась. Но Билл еще не закончил:

— Я хочу, чтобы все мы навсегда остались родными людьми, которые никогда не перестанут любить друг друга.

Той ночью никаких уроков фортепиано не было. У меня перед глазами стоял один-единственный человек — Билл.

Так получилось, что я за все лето ни разу не был у Билла в мастерской. Он что-то рисовал, писал, но за свои двери принялся только в сентябре, а я собрался зайти в одно из воскресений, ближе к концу октября. Полуденное небо затянули облака, и стало очень холодно. Я повернул ключ в замке металлической двери и оказался в темном грязноватом коридоре. Внезапно я услышал звук — где-то справа открылась дверь. Это проявление жизни в никем прежде не обитаемом помещении не на шутку меня переполошило. Я повернулся на шум и различил во мраке смотревшие на меня сквозь дверные цепочки два глаза под белыми бровями и чей-то темно-коричневый нос.

— Кто здесь? — прогудел низкий мужской голос, настолько громкий, что я даже удивился, почему нет эха.

— Я знакомый Билла Векслера, — ответил я, сам не понимая, с какой стати я отрекомендовался перед первым встречным.

В ответ он просто захлопнул дверь, за которой тут же раздалось громкое металлическое бряцание и два раза что-то отчетливо звякнуло. Я поднимался по лестнице, размышляя об этом новом жильце, и увидел Ласло, спускавшегося мне навстречу. Я отметил про себя его оранжевые брюки из кожзаменителя и черные остроносые туфли. Когда мы поравнялись, он пробурчал небрежное:

— Привет!

Вдруг Ласло улыбнулся, и я увидел его зубы. Один резец немного наезжал на другой — черта достаточно банальная, но в этот миг я впервые понял, что никогда прежде мне его зубов видеть не доводилось. Ласло остановился на ступеньке передо мной.

— Читал вашу книгу про разное видение. Мне Билл дал.

— И что?

— Класс!

— Ну, спасибо на добром слове, мне очень приятно это слышать.

Ласло продолжал стоять передо мной, переминаясь с ноги на ногу.

— Может, ну, сходим куда-нибудь, поужинаем? Я приглашаю.

Он помолчал, мотнул головой вверх-вниз и забарабанил по своей оранжевой ляжке, отбивая пульсирующий ритм, словно течение его речи перебил ему одному слышимый джазовый мотивчик.

— Вы с Эрикой мне здорово помогли. — Еще пять ударов по ляжке. — Ну, чего говорить-то…

Это маловразумительное "ну, чего говорить-то" прозвучало там, где, по логике вещей, должно было бы находиться: "Так вы согласны?"

Я ответил, что с удовольствием с ним поужинаю.

— Тогда заметано, — отозвался Ласло и побежал вниз по ступенькам.

По пути он постукивал по перилам и потряхивал головой в такт все той же мелодии, звучавшей, очевидно, где — то в незримых коридорах его сознания.

— Что творится с Ласло? — спросил я Билла. — Его как подменили. Мало того, что он мне улыбнулся, так еще и поужинать пригласил!

— Да любовь у него. Большая и чистая любовь с барышней по имени Пинки Навацки. Красивая девчонка, танцует. Выступает с группой "Броукен", знаешь, сплошные подергушки, конвульсии и ноги выше головы. Да ты, наверное, про них читал.

Я отрицательно покачал головой.

— И с работой у него сейчас повеселее. Он эти свои прутики компьютеризировал, так что теперь они движутся. Мне кажется, это интересно. Он выставляется в P.S.I.

— А кто там такой зычный на первом этаже?

— Мистер Боб.

— Я даже не подозревал, что внизу есть комнаты, которые сдаются.

— Ему никто ничего не сдавал. Это самозахват. Просто взял и въехал. Уж не знаю, как ему это удалось, но, как видишь, удалось. Мне он отрекомендовался как мистер Боб. Мы договорились, что владельцу дома я ничего не скажу, кроме того, сам владелец, мистер Айелло, по большей части живет в Бейонне, а в Нью-Йорке почти не бывает.

— Этот мистер Боб, он что, с приветом?

— Есть немножко. Но мне-то что за дело? Вокруг меня всю жизнь других людей-то и не было, все сплошь с приветом. А этому негде голову приклонить. Я отдал ему какую-то кухонную утварь, и Вайолет притащила одеяло, тарелки, электроплитку, которая осталась у нее еще со старой квартиры. Знаешь, Вайолет ему понравилась. Он зовет ее "красотуля".

Мастерская превратилась в заваленную материалами стройплощадку и казалась теснее, чем на самом деле. Перед окном были штабелями сложены двери разных размеров, рядом валялись пластиковые панели. Весь пол покрывали опилки и обрезки дерева. Три уже законченные дубовые двери различной высоты стояли в центре. Каждая закрывала вход в комнатку, точно повторявшую дверь по ширине и высоте, а вот глубина у каждой была своя.

— Ты не боишься замкнутого пространства? — спросил Билл.

Я отрицательно помотал головой.

— Тогда попробуй зайти в среднюю. Но дверь надо обязательно закрыть изнутри.

Средняя дверь была не более метра шестидесяти в высоту, то есть для того, чтобы войти, мне пришлось нагнуться. Захлопнув ее за собой, я понял, что стою сгорбившись внутри выкрашенного белой краской ящика глубиной где — то метр восемьдесят, со стеклянным верхом, сквозь который падает свет, и матовым зеркальным полом. Прямо у моих ног лежало что-то похожее на кучку тряпья. Стоять было настолько неудобно, что я опустился на колени и потрогал тряпки рукой. Оказалось, что они сделаны из гипса. Сперва я не видел ничего, кроме смотревшего на меня из темноты отражения собственной физиономии с серой кожей и огромным носом, но потом заметил, что в гипсовом тряпье на полу есть глазок. Припав щекой к зеркальному стеклу, я заглянул в дырочку. На внутренней поверхности гипса оказалась картина, отражавшаяся в зеркале. Это было разъятое на части изображение ребенка. Казалось, он плывет в этом зеркале и его руки и ноги болтаются отдельно от туловища. Ничто в картине не напоминало об ужасах войны или о насилии. Она скорее походила на сон, причем до странности знакомый. На нее нельзя было смотреть, не видя при этом собственного расплывающегося лица. Я зажмурился. Когда глаза вновь открылись, зеркала превратились в воду или околоплодные воды, а образ ребенка словно бы отдалился, и я понял, что больше смотреть на него не в состоянии. Голова шла кругом, к горлу подкатывала тошнота. Я выпрямился, но слишком резко, так что макушкой врезался в потолок, и нажал на ручку двери. Она не поддавалась. Внезапно я почувствовал, что не могу более оставаться внутри ни секунды. Бешено рванув дверь, я распахнул ее и почти вывалился наружу.