Андраш Беркеши - Стать человеком

— А вот я не постесняюсь сказать про этого негодяя... что он негодяй! И ты еще защищаешь его?!

Демеши встал и решительно прервал старуху:

— Мама, пожалуйста, не вмешивайся, поскольку тебя это не касается.

Старуха при этих словах сгорбилась еще сильнее, ее седые волосы растрепались, и она с большим жаром стала нападать на сына:

— Как это так, меня не касается?! А кого же тогда касается? Когда я за этим негодяем убирала, меня это касалось? Когда я отрывала последний кусок хлеба, чтобы накормить его, тогда меня это касалось? Разве не я носила ему передачи в тюрьму? Разве не я заботилась о нем больше, чем его родная мать? А теперь ты мне говоришь, чтобы я не вмешивалась не в свое дело?!

— Мама, прощу тебя, перестань...

— Не перестану я, не перестану... И ты мной не командуй! Все знают, что Геза Варьяш дрянной человек... Так пусть об этом узнает и его сын!..

— Но какое отношение к этому имеет сын?! Неужели ты не понимаешь? Ну что хорошего в том, если с твоей помощью сын возненавидит родного отца?

Эндре так и подмывало сказать, что он давно не любит отца, однако признаться в этом чужим людям было свыше его сил. Он упрямо молчал, чувствуя в груди боль, которая появилась, как только заговорили об отце. Ему было стыдно и даже страшно, но какая-то неведомая сила толкала его узнать правду об отце.

— Расскажите мне, пожалуйста, все, — попросил он. — Я должен знать обо всем, что натворил отец. Я должен...

Но старуха неожиданно замолчала, словно очнулась от глубокого сна. Губы у нее побелели, она уставилась остекленевшим взглядом в пустоту и задрожала всем телом.

Демеши вскочил со своего места и, подбежав к матери обнял ее:

— Мама, тебе плохо? Сядь... — Он усадил мать в кресло, подал ей стакан воды и таблетку какого-то успокоительного лекарства и шепнул Эндре, чтобы тот уходил.

Ничего другого Эндре и не оставалось. Но он сразу же поехал к дядюшке Кальману и поведал ему о случившемся в доме Демеши.

— Дядя Кальман, я должен знать правду. Расскажите, что же произошло между отцом и Демеши?

Дядюшка Кальман стоял у открытого окна. Морщины на его лице показались Эндре еще более глубокими. Он поднялся, подошел к дяде и обхватил обеими руками его сильную, мускулистую руку:

— Я не уйду отсюда до тех пор, пока не узнаю всей правды.

— Всей правды мы с тобой никогда не узнаем, — тихо проговорил дядюшка Кальман. — Иди-ка ты лучше домой, Банди, и забудь обо всем, что слышал.

— Я никуда не пойду и ничего не собираюсь забывать. Вернее, не смогу забыть.

— Хорошо, хорошо... — Дядюшка Кальман отвернулся. — Может, ты и прав, и то, что ты узнаешь о своем отце, со временем пойдет тебе на пользу. — Выйдя на минуту в кладовку, он вернулся с бутылкой вина и двумя стаканами. — Хочешь выпить? — предложил он.

Эндре выпил, чтобы не обижать дядю.

— Геза познакомился с Демеши раньше, чем я, — начал свой рассказ дядюшка Кальман. — А мы встретились с ним совершенно случайно в редакции газеты «Ненсава». Встретились и подружились. В то время мы жили в Пеште. Твои дедушка с бабушкой жили в селе и работали поденщиками где-то недалеко от Цибакхазы. Я нанялся землекопом на стройку, а твой отец — подсобным рабочим на завод. Янчи же Демеши работал наборщиком и вскоре перетащил в типографию твоего отца.

В ту пору все мы принимали активное участие в рабочем движении, а отец твой уже тогда слыл настоящим революционером. Янчи помимо работы кое-что пописывал: его новеллы регулярно печатались в различных изданиях, но твоего отца мы считали самым талантливым. Потом настал период (и довольно долгий), когда мы остались без работы. Отец переселился к Демеши. Тетушка Эржи обстирывала его, когда у него не было денег на прачечную, ухаживала за ним, как за маленьким ребенком, когда он болел. Любила она Гезу, как родная мать. Несколько раз нас арестовывали и бросали в тюрьмы, но тетушка Эржи и там нас не забывала: носила передачи, помогала, чем могла. Это, так сказать, коротко о прошлом. И все это я рассказываю тебе для того, чтобы ты понял: в те годы твой отец любил мать Янчи. Что было, то было.

После того как Советская Армия освободила нашу страну от гитлеровских захватчиков и нилашистов, которые из кожи лезли, чтобы услужить нацистам, мы уже не распоряжались собственными судьбами. Нами распоряжалась партия, а мы, ее рядовые бойцы, беспрекословно ей повиновались. Из нас троих вверх пошел твой отец, ставший со временем депутатом Государственного собрания и известным общественным деятелем. Но, может, было бы лучше, если бы он остался только писателем. А потом обстоятельства сложились так, что я и Янчи снова оказались в тюрьме. Разумеется, тетушка Эржи, желая помочь сыну, разыскала Гезу, вернее, пыталась разыскать, потому что отец твой отказался ее принять. Вот этого-то добрая старушка и не может простить ему до сих пор. Ну а относительно того, что произошло между Янчи и твоим отцом на пасху, я ничего не знаю. Кое-что, конечно, слышал... Говорили, будто твой отец очень ревниво относится к литературным успехам Янчи и, где может, ставит ему палки в колеса... Знаешь, сынок, с годами твой отец сильно изменился, и, надо признать, не в лучшую сторону. Вот, собственно, и все, что я могу тебе рассказать. Об остальном ты у него спроси.

— А вам, дядя Кальман, отец не помогал?

— Нет. Да я и не упрекаю его за это. Чем он мог мне помочь? Ничем. Одного я не могу простить ему — он считал меня виновным. Контрреволюционный мятеж тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, спровоцированный силами внешней и внутренней реакции, так надломил твоего папашу, что с ним невозможно было даже разговаривать. А сейчас, как видишь, мы с ним далеко не друзья. Он называет меня сектантом, я его — мещанином...

Эндре возвращался домой с твердым намерением поговорить с отцом о его молодых годах, но до сих пор ему это так и не удалось.

Вскоре глаза у Эндре начали уставать. Даже яркий свет фар не мог пробить снежную завесу, сверкавшую тысячами крохотных огоньков. Видимость сократилась до пятнадцати — двадцати метров, а при скорости шестьдесят километров быстро не затормозишь, и, хотя Эндре очень спешил домой, скорость ему все же пришлось сбавить. К счастью, движения на шоссе практически не было и они ехали без остановок.

«Настало время для серьезного разговора с отцом, — думал Эндре. — Нам многое следует выяснить. Собственно говоря, до сих пор я никогда не просил его ни о чем, но теперь, пожалуй, придется попросить, чтобы он помог мне побыстрее демобилизоваться. В конце концов, ему это сделать нетрудно... А эти пташки небось уснули», — решил он, однако, повернув голову направо, увидел лицо Жоки, которая напряженно вглядывалась в темноту.

В Будапешт они приехали слишком поздно. Мать увезли в больницу, где она и умерла, пробыв в сознании всего полчаса. В своем прощальном письме она написала буквально следующее: «Простите меня, так жить я больше не могла. Канун рождества я выбрала не случайно. Хочется, чтобы вы никогда не забывали обо мне».