Андраш Беркеши - Стать человеком

«Какое мучение эта панихида! — думал он. — Мучение и одновременно искусная игра. Только у меня и у Жоки есть неотъемлемое право находиться здесь, потому что мы по-настоящему любили ее... Сейчас отец горько плачет, а совсем недавно он веселился, не думая о матери. У него катятся слезы по щекам, а в глубине души он, может быть, даже рад, что наконец-то обрел свободу. Не верю я его слезам. И слезам бабушки не верю. Она никогда не любила свою невестку. Так неужели теперь воспылала к ней любовью? Для нее мама навсегда осталась барышней, которая задалась целью разлучить ее с сыном. Так почему же она плачет? Кого, собственно, оплакивает? Кого угодно, но только не нашу маму. Плачет, потому что нужно плакать... О, с каким удовольствием я разогнал бы отсюда вас всех! Но я-то отсюда непременно уйду. Не знаю куда, но уйду. Уйду туда, где меня никто не знает...»

Неожиданно установившаяся в зале тишина отвлекла Эндре от его мучительных мыслей. Потом кто-то вскрикнул: «О боже!» Голос раздался за спиной у Эндре. Вероятно, это вскрикнула тетушка Ольга.

В следующее мгновение из толпы вышел председатель Союза писателей и от имени друзей произнес короткую речь:

— ...Ты была женой и другом нашего коллеги, а это значит, что твой образ незримо присутствует во всех созданных им произведениях. Ты всегда говорила, что быть женой писателя — значит жить жизнью, полной самопожертвования, ибо писатель, являясь слугой своего народа, не может принадлежать только супруге. Содеянное тобой навсегда останется для нас нераскрытой тайной и предостережением, что даже в порыве творческого вдохновения мы, писатели, не имеем права забывать о своих близких, друзьях, коллегах...

Эндре наблюдал за отцом, который теперь смотрел на окружающих совершенно сухими глазами и еле заметно кивал, соглашаясь, вероятно, с каждым словом выступающего. «К чему столько пустых фраз! — раздраженно думал Эндре. — Уж скорее бы заканчивали...»

Но вслед за председателем Союза писателей выступила представительница районного совета женщин...

Когда гроб опустили в могилу, каждый из присутствующих бросил в зияющую перед ним пропасть горсть земли, которая со стуком ударилась о крышку гроба. Это был самый тяжелый момент. Сквозь траурную мелодию слышались какие-то странные, ухающие звуки. Жока рыдала, еще крепче вцепившись в Эндре.

После похорон Варьяш, чтобы не было никаких обид, посадил в свою машину тестя, тетушку Ольгу и родителей. Жока и Эндре решили уехать на такси.

У входа на кладбище Эндре заметил Миклоша Лонтаи. Он едва узнал подполковника, Потому что тот был в гражданском. Миклош подошел к девушке и поприветствовал ее:

— Сервус, Жока!

— Сервус.

Жока думала, что Миклош начнет выражать свои соболезнования, как принято в подобных случаях, но тот лишь спросил:

— Ты с ними поедешь? — и глазами показал в сторону «мерседеса», возле которого толпились люди.

— Мы с Банди поедем на такси.

— Тогда я подвезу вас. Пойди скажи об этом брату.

— Ты на машине?

— Да.

— Хорошо, я сейчас...

Родственники как раз усаживались в «мерседес»: старики разместились на заднем сиденье, а тетушка Ольга с мужем сели на переднем, рядом с Варьяшем.

— Мама все-таки не зря умерла, — заметила Жока.

— Подобная смерть всегда бессмысленна, — возразил Миклош.

— По крайней мере, наши деды и бабушка впервые в жизни вместе. Это мама их примирила. Подожди меня, я сейчас.

Жока поспешила к Эндре, который стоял в одиночестве и смотрел вслед медленно отъезжавшей машине. Жока дотронулась до его руки:

— Пойдем, Банди. Миклош подвезет нас на своей машине.

Эндре взглянул в сторону терпеливо дожидавшегося Лонтаи и предложил:

— Ты поезжай, а у меня дело есть. Дома встретимся.

— Банди... — начала она, но замолчала, натолкнувшись на угрюмый взгляд брата. А она-то собиралась было сказать: «Прошу тебя ради меня...» — Ну, как хочешь. Тогда привет! — И она направилась к Миклошу. — Он не поедет.

— Я так и думал.

Миклош махнул водителю, и через несколько секунд к ним подкатила черная «Волга». Подполковник сел впереди, девушка устроилась на заднем сиденье.

— Ты вернешься в министерство?

Миклош посмотрел на часы:

— Можно уже не возвращаться.

— Куда ехать, товарищ подполковник? — тихо спросил молодой водитель с черными усиками.

Лонтаи вопросительно взглянул на девушку.

— Я бы охотно прошлась, но только там, где людей поменьше...

— Тогда скомандуй, где остановиться.

Жока на миг задумалась, а затем сказала:

— Поехали на проспект Пашарети, а по дороге где-нибудь выйдем.

Машина остановилась на площади Хидас. Миклош подписал водителю путевой лист и, попрощавшись с ним, взял Жоку под руку и повел по улице, которая в этом месте слегка поднималась в гору. Солнце уже скрылось, окрасив горизонт багрянцем. Стало чуть холоднее, снег хрустел под ногами. Девушка шла с задумчивым видом, глядя себе под ноги. В углублениях, остававшихся после нее, тускло поблескивала вода.

— Ты, случайно, не знаешь кого-нибудь, кто сдает комнату? — спросила вдруг она.

Миклош остановился:

— Не делай глупостей, Жока!

— Я вполне серьезно. За эти дни я все хорошо обдумала и решила, что после похорон обязательно уйду из дома.

— Но почему?

— Не хочу больше там оставаться. Не могу простить отца, а жить вместе и мучить друг друга бессмысленно.

— Чего же ты не можешь простить ему?

— Смерти матери. Это он толкнул ее на самоубийство...

Они медленно пошли по скользкому тротуару.

— Жока, пойми меня правильно, я не собираюсь вмешиваться в ваши семейные дела, но очень прошу тебя подумать, прежде чем что-то предпринять. И не будь так несправедлива по отношению к отцу...

— Я все хорошо обдумала, а по отношению к отцу я справедлива.

— Как в таком случае следует понимать твои слова, будто именно отец толкнул мать на самоубийство? Не сердись, Жока, но я в это не верю. Подожди, не перебивай меня, пожалуйста. — Произнося эти слова, он обнял девушку за талию. — Я, конечно, плохо знаю твоего отца, но все равно не могу поверить, чтобы он своим поведением довел мать до самоубийства. Часто мы слишком торопимся найти козла отпущения и обвинить его во всех тяжких грехах. Ты слушаешь меня?

— Слушаю.

— Лично я не представляю такой ситуации, когда бы у человека не было иного выхода, кроме самоубийства. Не верю я, что твоя мать попала именно в такое положение, тем более что у нее было все.

— А унижения?

— Не шути, Жока. Ты, к примеру, позволишь, чтобы тебя кто-то постоянно унижал? Унизить можно только того человека, который позволяет себя унижать. Но если даже допустить такую возможность, то разве самоубийство — единственный способ избавления? Ну, уж ты меня прости! Я не собираюсь говорить плохо о твоей матери, однако...