Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы

— Что ты такой? — тихо, чуть наклонясь к нему, спросила Марина. — Голова болит. — Анальгину дать? — Где ты раньше была, спасительница!

Разжевал две таблетки, запить нечем, за водой очереди больше, чем во дворец. Во рту стало омерзительно горько, навряд ли поможет, хотя, впрочем, кто его знает. А вот и девочка-экскурсовод, пошла к следующей группе, помахала ему рукой, милая, славная, тихая, симпатичная девочка, от того-то именно к ней и подошёл, что же, прощай, больше никогда не увидимся, свидимся-увидимся, прощай-не обещай, плохо, плохо, на три не натягиваешь, разве что на два с плюсом или на три с минусом, а вот и вода, просто нормальная вода в нормальном родничке, родничке-бочажке, под большим дубом, дубы, кипарисы, сосны, земляничные деревья, всё вперемежку, но ведь это Крым, последний пейзаж ушедшей эпохи, интересно, что он попытался вложить в эту фразу? Горечь во рту прошла, вода холодная и вкусная, единственное, так это чуть заломило зубы, но ничего, пройдёт, намного хуже, когда болит голова.

Они шли по парку, Марина в отрочестве бывала здесь довольно часто (что ты, тогда здесь всё было диким и запущенным, и народу столько не было), вполне возможно, что с окружающим прелестным пейзажем её связывала какая-нибудь романтическая история, слишком уж меланхоличной и разнеженной стала она тотчас же, как они спустились сюда и вышли на первую же полянку-опушку. Естественно, что она стала их поводырём, они медленно переходили от одной группы деревьев к другой, пересекали лужайку за лужайкой, не очень-то обращая внимания на тропинки. Марина будто что-то искала, по крайней мере, ему казалось, что идёт она не просто так, а целеустремлённо, вот только медленно. Медленная целеустремлённость, попытка обрести уже виденное, иначе говоря, «де жа вю». — Вот, — сказала Марина, — вот это место. Они стояли на заросшей фигурно остриженным кустарником лужайке (полянке, опушке). Как называются эти заросли, то бишь кусты? А чёрт его знает. Листья со стальным оттенком, какие-то неприятные, отталкивающие листья. Множество цветочков, мелких белых цветочков, проглядывающих сквозь плотную завесу листвы.

— Да не это, дурни, — и Марина тянет их в сторону, на край лужайки, под большие, развесистые деревья с чуть шевелящейся под ветром листвой. Рощица платанов, надо бы ради смеха опереться об один спиной. Большие, странные, пятипалые листья, кора буровато-серая, с красным отливом (так ли это? поди, проверь), от деревьев странный (опять же) запах. Но и это не то, зачем они сюда пришли. Вот прудик, в самом центре рощицы (рощица: пять-шесть деревьев, не больше). Они подходят к прудику, большому, метров шести в диаметре, к нему ведёт перекрытое русло глубокого и сухого сейчас ручья. — Садок, что ли? — спрашивает он. — Ага, говорят, ещё с царских времён.

В прозрачной воде хорошо заметны толстые пятнистые спины крупных рыбин. Они плавают неторопливо, да и куда им спешить, специально посаженным сюда на убой? Форелька, форель, форелище, мечта франтоватого джентльмена-рыболова, предмет вожделения гурманов и писателей, кто опустошал эти садки до революции — ясно, а кто сейчас?

— Что ты? — удивляется Марина. — Тут кругом правительственные дачи, я ведь говорила.

— Пошли, — просит он и кидает в садок довольно увесистый чёрный камушек. Статисты, Саша и Маша, Александр Борисович и его дочь Мария, вежливо аплодируют, смотря, как большие рыбины начинают метаться по аккуратно очерченному как бы прямо в воде кругу, по часовой стрелке, большие, толстые, пятнистые рыбины, предназначенные для чьего-то большого и прекрасно сервированного стола.

— Мы можем в «Кара-голе» поесть форели, — замечает, помолчав, Саша.

— Да, за шесть рублей порция, — добавляет Марина. — Пойдём, я есть хочу, — ноет Машка.

Сейчас, подождите меня минутку, — говорит он и прижимается спиной к ближайшему платану, большому и старому, с толстой и достаточно упругой корой. Что же, голова прошла, зубы больше не ноют, жизнь вновь прекрасна и удивительна.

Пора вернуться на развилку. Платаны, большие и старые, сменяются соснами и елями, вот берёзки, вот осинки, вот прочие лиственничные деревья-деревца, этакая игривая мелодия, древняя полька-бабочка или же па-де-спань (знать бы ещё, что это такое), смысловые и понятийные блоки, из которых возводится некое здание, коробка готова, осталось сделать крышу и приняться за то, что внутри. Тип-топ, прямо в лоб, прыг-скок, на лужок. Брисбен — это в Австралии, Бостон — это в США, и всё это слишком далеко, первая развилка дорог осталась позади, откуда ни возьмись — вторая, взять в руки карту, сориентировать по местности и идти дальше, уверенно прокладывая тропу? Уверенно-не мерено, не мерено-намеренно, намеренно-намеряно и прочая, прочая, прочая. Слова бегут по кругу, как белка в колесе. Банальная белка в банальном колесе. Маленький уютный зверечек. Рыженький, с серым хвостиком. Колесо старое, поскрипывающее. Белочка бежит-бежит, орешки полущивает. Полущивает-погрызывает, погрызывает-покусывает. Прыг-скок, на порог, а с порога на лужок, а с лужка на камушек, с камушка на другой камушек, вот речка, вот мосток, а с мостка вновь на лужок...

(Очень многое остаётся недосказанным. Картина получается слишком плоской и идилличной. Неужели всё так и было — медленно, неторопливо, будто разваливаясь в парафиновом от жары воздухе? Люди, для которых внешнего мира будто не существует, а если он и есть, то в замкнутом круге Ялта — Бостон (через Рим) — Брисбен, Бостон (через Рим) — Ялта — Брисбен, Брисбен — Бостон (через Рим) — Ялта, есть, как минимум, ещё несколько возможных сочетаний, но пустим их побоку. По левому боку и по правому боку. С Набоковым рифмовать не станем. С Боковым тоже. Вообще ни с какого боку. Богу — богово, Набокову — набоково, Бокову — боково. Пересвист птах, птичий переполох. Странное голубиное пхырканье. Из этого и состоит мир. Всё остальное — тлен. Они о многом не говорят, прежде всего они не говорят о политике. Солженицын — это не политика. Брежнев и прочие — это тоже как бы «не политика», хотя об этом они тоже стараются не говорить: скучно, и так всё ясно. И, конечно же, они не говорят об Афганистане (идёт второй год войны), они делают вид, что его просто не существует, это слишком неприятно, чтобы об этом говорить, как и о многих других вещах, да и всё равно: что толку от этих разговоров. Милые интеллигентные люди только и делают, что разговаривают. В семнадцатом году говорили так долго и много, что чем это кончилось — всем известно. Нет, лучше помолчать, вот небо, вот море, вот солнце, антоним, начинающийся с буквы «а», отрицание, неприятие, несогласие. Море, солнце и небо — это другое, надо наслаждаться, пока ещё есть время. Через несколько лет ничего этого не будет, засрут, загадят окончательно, в море спустят тысячи тонн дерьма — холерная палочка, дизентерийная палочка, палочка брюшного тифа и прочая, прочая. В небе проковыряют озоновую дыру. Солнце из мягкого станет жёстким, от жёсткого до жестокого — один шаг. Тип-топ, прямо в лоб, прыг-скок, на лужок, закроем скобку и продолжим с красной строки.)