Теодор Рошак - Киномания

— А вы никогда не слышали о некой персоне — кажется, священнике — по имени Розенцвейг?

Если бы на нас свалилась крыша, то и это не произвело бы большего эффекта. В глубине сен-сировских глаз сверкнуло удивление, тут же сменившееся ледяным взглядом.

— Вы его знаете? — спросил он.

— Да. То есть нет. Я слышал о нем.

— Вы в Соединенных Штатах слышали о Розенцвейге? — За его словами слышался еле сдерживаемый гнев. Я заметил, как напряглись лица его студентов, включая и Жанет. «Сдай назад», — сказал мне внутренний голос.

— Всего несколько фраз. Клер встречалась с ним в Париже в Синематеке. Это было сто лет назад. Не знаю, может, он уже давно умер. По правде говоря, я о нем практически ничего не знаю.

— Правда? А почему вы решили, что здесь уместно вспомнить об этой личности? — Злость на лице Сен-Сира сменилась глубоким подозрением.

— Просто потому, что некоторые ваши работы напоминают мне его труды. Вернее, они напоминают мне о том, что я слышал о его теориях.

Голос Сен-Сира звучал холоднее стали.

— Я только что назвал Розенцвейга «личностью». Это было ошибкой. Розенцвейг не личность. Он карикатура. У персонажа карикатуры не может быть никаких теорий, профессор Гейтс. У него висит над головой маленький шарик, а в шарике написаны всякие дурацкие слова. Люди читают их и смеются. Вы считаете, что это может иметь какое-то отношение ко мне?

— Ни в коем случае, — поспешил я его заверить, — Совершенно исключено. Я уверен, что любое сходство здесь — чистейшей воды случайность. Насколько я понимаю, Розенцвейг тоже считает, что содержание фильма не имеет никакого значения. Я не очень-то понимаю, как он пришел к такому выводу. В любом случае он, кажется, озабочен не политикой, а теологией.

Сен-Сир выплюнул это слово в пароксизме презрения.

— Теологией! — Я понял, что если хочу утихомирить его, то должен прибегнуть к какой-нибудь другой тактике. Он практически уже был не в силах скрывать свою ярость, — Вам разве неизвестно, что этот маньяк покушался на мою жизнь?

Это известие ошеломило меня.

— Нет, я понятия об этом не имел. Я знаю, что он пытался пристрелить Анри Ланглуа.

— Да. И меня. Об этом в Соединенных Штатах не сообщалось?

— Насколько мне известно — нет.

Он повернулся к своим студентам и сделал возмущенный жест, означавший: «Ну, а что я вам говорил?» Потом ко мне:

— Конечно же, капиталистическая пресса не сообщает о таких вещах. О чем же тогда? О размерах груди мисс Америки? О бейсболе? О стоимости хот-догов? В стране капиталистических хищников кому интересно знать, что лидер нейросемиологического движения был на волосок от смерти? Но уж о Розенцвейге, этом убийце, известно всем.

— Нет-нет, — возразил я, — вы не правы. Розенцвейг абсолютно неизвестен. Уверяю вас. Бог ты мой, да он же просто сумасшедший. Почему его не упрятали в психушку после покушения на Ланглуа?

— Потому что наши буржуазные законы очень деликатно обходятся с сумасшедшими. Особенно когда такой маньяк направляет свое оружие на левых . В данном случае после его нападения на Ланглуа наш киноман-иезуит был помещен в самый комфортабельный сумасшедший дом на реабилитацию. Он постоянно исчезает оттуда. Куда же он отправляется? На поиски меня . А почему? Потому что этому средневековому анахронизму, этому реакционному обскуранту кто-то сказал, что между нами есть какое-то сходство мыслей. — Горькая усмешка. — И вот он начинает ходить по моим следам. Преподаю ли я, читаю ли лекции — он всегда в аудитории. Даже если я его не вижу, я чувствую его запах. От этого типа воняет. Я пытаюсь перехватить его у дверей и выпроводить вон. А он, представьте себе, утверждает, что он мой союзник, мой учитель! Это невыносимо. Я извещаю власти, и те снова помещают его в этот инкубатор для идиотов. И он опять исчезает оттуда. Теперь он убежден, что я похитил его так называемые теории. И вот вам — бах! бах! К счастью для меня и для Ланглуа, у этого хама косоглазие.

— Так он все еще жив?

— Будем надеяться — нет. Вы меня поймете, если я скажу, что не очень-то интересовался судьбой le père [30] Отца (фр.). Розенцвейга.

— Конечно же. Простите меня бога ради за то, что поднял эту тему.

Я чувствовал, меня не простили. Даже, напротив, выдворяли вон.

— А теперь, профессор Гейтс, наш вечер завершен. Возможно, вы почерпнули для себя что-то ценное из нашего маленького урока.

— Массу ценного, — заверил его я. Но по его выражению было очевидно, что он думает по этому поводу: впустую растрачено его драгоценное время.

— А ты понимаешь все это — насчет камер и проекторов? — спросил я у Жанет назавтра, когда мы встретились за чашкой кофе.

— Немного, — ответила она, — Предмет очень уж специально-технический. — Она уже была готова к тому, чтобы вести себя со мной свободно и более откровенно. — Виктор не требует, чтобы все его студенты разбирались в этих специальных вещах. Вот меня, например, гораздо больше интересует эстетическая надстройка этой техники.

— Эстетическая надстройка? Ты имеешь в виду то, о чем кино… например, сценарий?

— Да. Виктор считает, что это более подходит для женской ментальности. Это не так аналитично.

— Ах, так? Тогда послушай, что я тебе скажу. Меня очень интересует содержание кино. И я не могу поверить, что слова и поступки героев не имеют значения. Я хочу сказать — ведь именно ради этого люди и ходят в кино, разве нет?

— Ты настоящий американец, — игриво заметила она. Но мне показалось, что именно поэтому я ей и нравлюсь.

— Что касается этого Розенцвейга, — продолжал я, то не знает ли она, жив ли он и где его можно найти? Жанет знала. После того как он стрелял в Сен-Сира (это было лет шесть назад), состоялся суд, который постановил удалить его из Парижа и поместить в психиатрическую клинику в Лионе. Если только он опять не убежал, то должен все еще быть там.

Мы провели вместе еще одну ночь — ночь нежности и ласк. В любовной истоме Жанет призналась мне, что больше всего в жизни ей хочется быть кинозвездой. Она сообщила мне об этом вполголоса, как ребенок, признающийся в гадком поступке.

— Только не говори Виктору.

Ее тайна со мной была в полной безопасности. В обозримом будущем я вряд ли буду вести задушевные беседы с Виктором.

— Хочешь я тебе кое-что скажу, — спросил я, намереваясь обменять тайну на тайну. — Я бы все отдал, чтобы всего на один день стать Жаном Полем Бельмондо.

Услышав это, она теснее прижалась ко мне.

— А не Боги? {243} 243 С. 387. Боги — т. е. Хамфри Богарт. — спросила она, — Разве ты не предпочел бы стать Боги?

— Да, конечно Боги. Но сначала Бельмондо.

— А я, — поведала мне она, — Симоной Синьоре. Или Жанной Моро {244} 244 Жанна Моро (р. 1928) — французская кинозвезда, дебютировала в фильме «Последняя любовь» (1948). Снималась у Луи Маля («Лифт на эшафот», 1958, «Влюбленные», 1958, «Вива Мария!», 1965), у Антониони («Ночь», 1960, и «Там, за облаками», 1995), у Трюффо («Жюль и Джим». 1961, и «Новобрачная была в трауре», 1968), у Орсона Уэллса («Процесс», 1963, и «Полуночные колокола», 1966), у Бунюэля («Дневник горничной», 1964). .