Теодор Рошак - Киномания

В канцелярии кто-то из чиновников спросил, удовлетворен ли я визитом. Я не успел ответить, как он задал другой вопрос — не могу ли я назвать ближайшего родственника Розенцвейга. Я сказал, что нет. Почему он не хочет справиться у церкви? У церкви? Я напомнил ему, что Розенцвейг когда-то был иезуитским священником. «Да нет», — ответил чиновник и спросил, не хочу ли я получить вещи старика, если он умрет.

— Я? Почему я?

— За все годы вы его единственный посетитель.

— А какие вещи?

— У него есть маленькая библиотека. Десяток книг, какие-то бумаги, несколько маленьких коробочек.

— Понимаете, я ведь даже с ним незнаком.

Он пожал плечами.

— Тогда мы просто все уничтожим. Может быть, там есть что-то ценное.

Вряд ли он на самом деле считал так, но, с другой стороны, что я потеряю, сказав «да»?

— Хорошо, — согласился я. — Если никто другой не предъявит свои права на его вещи. Но только одежду не присылайте, понятно? — Я оставил свой университетский адрес.

Мое возвращение в Париж было неспешным — поезд на пути останавливался чуть не сто раз. Я решил, что именно этим путем возвращался Лепренс домой из Лиона. Когда это было? В 1887-м? Я использовал это время, чтобы изучить книжонку, которую умыкнул у Розенцвейга, — дешевую, изданную за свой счет брошюрку, рассыпавшуюся на отдельные страницы. Трудности начались с первой страницы. Даже раньше. На расшифровку одного названия у меня ушло почти полпути. Оно занимало бо́льшую часть страницы, и по нему я сразу же понял, что опасность попасть в список бестселлеров Розенцвейгову труду не грозила. Переведенное с немецкого на слабоватый французский отца Розенцвейга, а теперь наобум на английский, оно гласило:

Разоблачение анафемской сущности двоичной ипостаси, самой древней из ересей и проклятого учения последователей абраксаса {245} 245 С. 396. …последователей абраксаса… — Абраксас — слово, составленное из греческих букв, суммарное числовое значение которых составляет 365. Последователи гностика Василида употребляли его как имя собственное для обозначения высшего божества, в число эманаций которого входило 365 небес. Его имя и изображение часто встречалось на геммах и амулетах: существо с человеческим туловищем и петушиной головой, вместо ног — две змеи. , описанное с доницшевских времен, а также подтвержденная документально и впервые преданная здесь огласке история тайных махинаций на святом папском престоле в Риме прозелитов Сатаны, известных под именем катаров {246} 246 Катары — от греч. katharos — «чистый». Еретическая христианская секта, корни которой уходят в глубокую древность. Предшественниками катаров считаются манихейцы, проповедовавшие дуалистическое учение, которое в первом тысячелетии н. э. распространилось на огромной территории от Китая до Испании. Катары известны также под названием альбигойцы — от города Альба на юге Франции, где эта секта процветала в XII–XIII веках н. э. , извечных врагов Иисуса Христа, истинно провозглашенного спасителем как плоти, так и духа, освещающее восемь веков лжи, обмана и отвода глаз, включая неопровержимую защиту тринитарной доктрины от всех богомерзких механизмов и противоестественных фальсификаций, порожденных или связанных с шарлатанским явлением, известным как инерция зрительного восприятия, написанное к вящей славе Господа Его многострадальным слугой К. Г. Р., ОИ {247} 247 ОИ — Общество Иисуса, иезуиты. .

Под названием в оставшееся на странице пространство была втиснута безумно сложная маленькая эмблема. Я вспомнил, что видел нечто в этом роде, начерченное машинально там и здесь на страницах розенцвейговских блокнотов. Крут в квадрате в треугольнике в шестиугольнике в квадрате… в глазах начинает рябить, когда пытаешься разглядеть все. А в центре этих маленьких геометрических джунглей — рисунок глаза с круглым зрачком, в котором я с трудом разобрал крест. Под глазом были два каких-то значка. Их мне удалось разглядеть только позднее, при ярком свете, с помощью лупы. Это были буквы OD, выписанные готическим шрифтом: Oculus Dei.

Геометрическая символика эмблемы ничего мне не говорила, раблезианский заголовок — тоже. И при всем том титульная страница не туманнее, чем сама книга. Дальше — хуже. Семьдесят с чем-то (ненумерованных) страниц, от которых можно было бы прийти в ужас, будь текст на них разборчивее. Но дешевая газетная бумага пожелтела и расслоилась на полях; убористый, часто микроскопический текст выцвел. Целые страницы были покрыты плесенью, пропитаны — судя но запаху — мочой. В один прекрасный день, размышлял я, после смерти отца Розенцвейга, администрация Сент-Илера пришлет мне посылочку, полную таких же ценностей.

Ошалев от одного только названия, я принялся разбирать то, что можно было разобрать. По всему тексту были разбросаны пространные, убористо набранные цитаты, в основном на латыни, из малоизвестных источников — трудов, писанных отцами церкви. То здесь то там мне попадались узнаваемые ссылки. Обильно представлены были старики-тамплиеры, о которых рассказывал Шарки. Там были обрывки сведений о волшебных фонарях давно ушедших дней. Упоминались и тут же предавались проклятию Лепренс и зоетроп. Когда скука совсем одолела меня, я перелистал книжку до конца. Как это ни забавно, последние абзацы сего занудного геологического изыскания были посвящены утенку Дональду и его мультипликационным друзьям. Книга завершалась проклятиями в адрес бедного Уолта Диснея — главного развратителя молодежи, — резко обрывавшимися в конце последней страницы. Заключительная строка была втиснута в последний свободный квадратный дюйм пространства. Она гласила: «Мы продолжаем нашу вдохновенную защиту веры во втором томе», которого не было не только у меня, но, возможно, и в природе.

Из моего поверхностного чтения я вынес со всей определенностью одно: каждое слово этой маленькой паршивенькой брошюрки было пронизано злостью и параноидальной ненавистью. Я никогда не читал ничего, настолько пропитанного желчью. Это была работа фанатика и сумасшедшего — никаких сомнений.

Зачем мне понадобилась эта дурацкая поездка? Взгляни правде в лицо, сказал я себе: в том, что ты делаешь, есть какой-то интеллектуальный мазохизм. Потому что если что-то и могло отвратить меня от кино, то это его связь с полными проклятий выцветшими страницами, которые я держал в руках. Опустить окно в купе и отдать эту книжонку на милость ветра. Выбросить и забыть.

Что удержало меня от этого — в высшей степени разумного — поступка? Воспоминание, которое навсегда останется со мной, — я был в этом уверен. Лицо Розенцвейга. Потрясение, потом беспомощная боль, заполнившая его глаза, когда я назвал имя Касла. В это мгновение безумие старика отступило перед душевными муками, которые кричали внутри него голосом какого-то все еще разумного существа, заточенного в глубинах помутненного рассудка. Что пыталась мне сообщить эта последняя здравая частичка Розенцвейга?