Теодор Рошак - Киномания

— Именно, — подтвердил преподобный. — Расщепление единства.

— Война, — мрачно вставила его жена. Остальные прихожане издали согласный шорох.

Казалось, они готовы и дальше отвечать на вопросы, даже на глупые. И я снова спросил:

— Простите меня, но, на мой взгляд, это не больше чем теологические тонкости, разве нет?

— Это зависит от того, где размещаются принципы, не правда ли? — терпеливо сказал преподобный, — Например, если bonum [44] Добро (лат.). — это дух, то malum [45] Зло (лат.) . — это плоть. Вы понимаете?

— Не очень.

— Каждая душа разделена. Война происходит внутри. Вы ведь понимаете? Если сама плоть, плоть…

— И это различие настолько велико, что из-за него можно убивать? — спросил я.

— Это единственное различие, ради которого стоит убивать. Но мы, конечно же, никогда…

— Ни в коем случае, — подчеркнула миссис Физер.

— Нам запрещено проливать кровь.

— До тех пор, пока… — напомнила ему миссис Физер.

— Конечно, до тех пор, пока не наступят Последние Дни.

Вряд ли имело смысл проходить дальше этот краткий курс для неофитов. В какой-то момент — я даже точно не заметил — мы оставили принципы мироустройства и перешли на алтей. Старуха с дребезжащей челюстью высказала восторженное замечание в адрес алтея, который миссис Физер выращивала в уголке сада. Преподобный использовал этот комплимент, чтобы напомнить всем и каждому о необыкновенных садоводческих талантах своей жены… и с этого момента разговор пошел обо всем понемногу. Значит, религиозные наставления на сегодня закончились. Я явно вытащил пустышку — стоило ради этого тащиться в такую даль.

Мне предстояло решить нелегкую задачу из области социального этикета. Как выпутаться из этой — теперь уже непоправимо абсурдной — ситуации, не обидев людей, которые, несмотря на всю свою бесполезность, были приветливы и участливы? Я пытался было на ходу состряпать какую-нибудь правдоподобную ложь, но тут мое внимание привлекла миссис Физер. Поначалу я подумал, что она наблюдает за самолетом, потому что в это время с небес доносился особенно мощный шум двигателей; так, по крайней мере, мне казалось, пока я не посмотрел вверх и не увидел, что никаких самолетов в небе нет. По всей видимости, лайнер скрылся за деревьями в соседнем саду, хотя его рев продолжал угрожающе сотрясать все вокруг. Мой взгляд вернулся к жене преподобного — она все еще смотрела вверх. Нет, она вовсе не смотрела. Глаза у нее закатились в глазницах так, что зрачки были вообще не видны, а на лице остались два зияющих белых овала. Все это выглядело так странно, что у меня мороз подрал по коже. Может быть, спрашивал я себя, ей плохо? Я уже готов был задать вопрос вслух, но тут женщина поднялась, открыла рот, испустила протяжный, пронзительный вой и рухнула на траву. Она лежала лицом вниз, сотрясаясь всем телом. И только тогда все прочие обратили на нее внимание.

— Ну вот, — сказал преподобный, — Гийемет с нами. Встанем в круг?

Я уже было поднялся, чтобы прийти на помощь миссис Физер, но тут почувствовал у себя на плече руку преподобного. Остальные с озабоченным видом передвигали стулья, рассаживаясь вокруг лежащей миссис Физер; в их движениях чувствовался отработанный автоматизм. Лишь я не стал частью кольца. Я бросил взгляд на преподобного — он указал на место для моего стула: рядом с собой. Выражение его лица было спокойным, даже проступало какое-то подобие вежливой улыбки. Пока еще ни один не сделал ни малейшей попытки прийти на помощь бедной миссис Физер, которая перевернулась на спину и вытянулась на земле — мне показалось, что у нее эпилептический припадок. В этот момент поднялся кто-то из мужчин, чтобы укрыть ее; он небрежно набросил на женщину плед и снова занял свое место. Судя по всему, никто больше не собирался оказывать несчастной помощь.

Пребывая в полном недоумении, я разглядывал лица сидящих в кругу. Все они теперь приняли молитвенные позы, устремив взоры долу и сложив руки на коленях. Только преподобный не сводил глаз со своей жены, корчащейся на земле, а руки его крепко держали нагрудный крест. Прошло еще несколько мучительных мгновений, пока миссис Физер давилась и пускала слюни, потом она начала говорить, хотя и произносила что-то несвязное. Язык походил на итальянский — мягкий, живой, но гласные были странными: протяжными, удлиненными и чуть гнусавыми. Она произносила слова этого искусственного (так я решил) языка, словно строчила из пулемета и голосом, который ничуть не напоминал ее собственный. Это был молодой, даже девичий голос с отчетливым музыкальным ритмом, хотя и аффектированный до безумия.

— В прошлой жизни, — услышал я рядом голос преподобного, звучащий так обыденно, будто он говорил о вчерашней погоде, — моя жена была Гийемет Тетаньер. Ее в тысяча двести сорок втором году казнила инквизиция в Монтайю. Ей было восемнадцать лет. Вместе с ней сожгли четырех членов ее семьи, а также около сотни жителей деревни. Их страдания были ужасны. Хворост был еще очень влажен и горел плохо, а потому они умирали медленно. Некоторые даже не погибли в огне. Этих удушили на гарроте.

Голос его на фоне мучительных стонов жены звучал так спокойно, что у меня кровь застыла в жилах. Если это был фарс, то довольно дурного вкуса, потому что страдания миссис Физер дошли уже до крайней точки. Или она только симулировала му́ку? В памяти у меня возникло слово «самовнушение» — удобная, разумная альтернатива объяснению преподобного, совершенно неприемлемому. Конечно, так оно и есть — обычное истерическое самовнушение. Я не очень хорошо понимал, что означают эти слова, но они помогали мне справляться — хотя и не без труда — с волнением. Происходящее не нравилось мне, очень не нравилось. А дело принимало еще более неприятный оборот. Кожа миссис Физер краснела на глазах и приобретала ярко-алый оттенок.

— Вы что — так ничего и не будете делать? — настоятельно спросил я.

— Это пройдет, — заверил меня преподобный. — Контакт никогда не длится дольше десяти-двенадцати минут. Миссис Физер, когда она придет в себя, не будет помнить пережитой боли. Видите ли, это знак всем нам, поучение для нас. Чтобы мы не забывали о страстях.

— Вы серьезно считаете, что в нее кто-то… вселяется?

— Нет, не вселяется. Мы называем это регрессией. Милостью Абраксаса некоторые из нас наделены даром возвращаться к своему прошлому «я».

И в самом деле, что это я так удивился?! Я вспомнил, что мне в моих изысканиях встречалось что-то о метемпсихозе. Это входило в символ веры некоторых катарских сект. Когда я спросил об этом у брата Юстина, он ответил, что мы вернемся к этой теме «в свое время». Больше этот вопрос никогда не поднимался, что меня вполне устраивало. Реинкарнация принадлежала к тем предметам, к которым я всегда относился с предубеждением. Такой линии я намеревался держаться и в будущем. Где-то в уголке сознания возникло короткое безмолвное проклятие: Черт бы вас подрал, Фаустус, попал я из-за вас к этим психам!