Теодор Рошак - Киномания

— А она пела?

— Как только вы спросили, я вспомнил. Да, пела. О темном спасителе. «Vale, Domine Tenebrice [47] Прощай, Темный Господи (лат.). »… что-то в этом роде. Очень грустно. Загадочное религиозное песнопение. И то, что я слышал, неплохо воспроизводило церковную латынь.

— Уж не хотите ли вы сказать…

— Нет, вы себе представьте вот что. Если я вам скажу, что и вправду была Гийемет Тетаньер, которую инквизиция сожгла на костре в тысяча двести сорок втором году в Монтайю. В возрасте восемнадцати лет. Я проверял.

— Миссис Физер тоже могла это проверить.

— Но для этого ей пришлось бы раскапывать гору источников — французских, средневековых и весьма темных по смыслу, вряд ли доступных в муниципальной библиотеке Эрмоза-Бич. Я должен был заказывать микрофильмы у трех или четырех европейских коллег. Пришлось пару месяцев серьезно покопаться. Кое-что я использовал в своей работе.

— Так что же вы всем этим хотите мне сказать, Фаустус? Что тетушка Натали — реинкарнация катарской еретички?

Он пожал плечами и потянулся за спичками, чтобы зажечь свою сигару.

— Просто рассказываю, wie es eigentlich gewesen [48] Как это было на самом деле (нем.). , дружище. Эта дама говорила на старопровансальском, а то, что она сообщила о своем doppelgänger [49] Двойнике (нем.). (или эфирном двойнике, или как уж там черт их раздери называются эти эктоплазменные сущности), согласуется с имеющимися документами.

Я не скрывал своего скептицизма, но спорить дальше не хотел. Не мог себе этого позволить. В тот момент мне вполне хватало сирот с Зума-Бич. Не больше одной секты психов за раз. И кроме того, нужно было решать другие, более насущные вопросы. Как бы ни толковать представление, устроенное миссис Физер (метемпсихоз или просто психоз), здесь возникал вопрос, на который, сколько я мог судить, ответа у Фаустуса не было. Он был убежден, что история катаров — это упражнения в политическом надувательстве, и я не рассчитывал на его серьезное отношение к доктринальным проблемам. А мне сейчас как раз важно было разобраться с вероучением. Я был свидетелем смерти — или чего-то очень похожего на смерть — катара. Я слышал крики боли, видел, как испепелялась плоть. Контакт миссис Физер вполне мог быть разновидностью галлюцинаторной симуляции, но мне он был подан со всей искренностью, как живое воспоминание о страшном историческом преступлении. Даже зная, что ее мучения были только ловкой игрой, взирать на них спокойно я не мог.

Это заставило меня задуматься. Когда-то семь веков назад другие люди стояли и смотрели на нечто безусловно реальное, с одобрением взирали на происходящие ужасы. Что это за теологические разногласия, которые могут подвигнуть людей на такую жестокость, ослепить их вплоть до полного безразличия к чужим страданиям? И даже больше: что сказать о жертвах, и на костре возносивших молитвы богу, поклонение которому принесло им только издевательства и гибель? Что за вера поддерживала их? Мне не нужны были чисто схоластические ответы на эти вопросы. Я не сомневался: убеждения, которыми некогда прониклись катарские мученики, ожили снова в фильмах Макса Касла, и лучшие качества фильмов коренились именно в этих убеждениях. Я совершил бы предательство по отношению к Каслу, если бы не рассматривал учение его церкви со всей серьезностью, какой оно заслуживало.

Но сделать это было нелегко. Мой разум просто не желал настраиваться на теологические раздумья. И вовсе не потому, что я не понимал услышанного или прочитанного. Но в конце передо мной вставал все тот же вопрос: Ну и что? Даже когда речь шла о главной доктрине катаров, я оставался ни с чем. Duo sunt. Один бог или два — да какое это может иметь значение для кого-то, кроме религиозных фанатиков давно, по счастью, ушедших времен? Неужели такие штуки могут заботить кого-то из современных людей, я уж не говорю о таком продвинутом мастере, как Макс Касл? Физеры на свой неумелый лад пытались объяснить. «Если bonum — это дух, то malum — это плоть. Сама плоть…» Я так и сяк крутил в голове их речи, пытаясь выжать из них хоть какое-то рациональное зерно. Я проштудировал несколько работ по дуализму тела и разума, но и после этого неизменно пребывал в убеждении, что все эти мудрствования — дела давно минувших дней, и место им — под стеклом в музее философии. И вот в тот момент, когда мой разум от напряжения был готов вообще отключиться, ко мне пришли нужные слова, воспоминание о том, кто вроде бы совсем не годился на роль толкователя Макса Касла… об ошалевшей от наркотиков полоумной девчонке, которую я начисто забыл.

Но я хочу рассказать обо всем по порядку.

Долгие недели я мучился, пытаясь понять смысл Великой ереси; я набрасывал заметки, а некоторые из них мне пришлось переформулировать несколько раз, прежде чем мне открылось их значение. И вот как я пришел к этому…

Бог Света и Бог Тьмы все еще в состоянии войны… где? Внутри нас, внутри каждого из нас. Их борьба = борьба плоти против духа. Бог Тьмы = Бог тела… этого грешного тела, грязной, смертной оболочки неуправляемых аппетитов и нечистых желаний. Бог Света — Бог духа, заключенного в теле… искра божественности, похороненная в нашей порочной плоти. Катары — союзники Бога Света, они — ненавистники тела… они хотят освободить эту искру, чтобы плоть больше никогда не марала ее…

На этом, помнится, я прервал записи. Потому что меня словно обожгло воспоминание о фильме, который и ввел в мою жизнь Каста. «Иуда в каждом из нас». Но самое главное, я вспомнил замечание прихиппованной подружки Шарки (как ее звали — Шеннон?); мы сидели под впечатлением от увиденного, а она обронила эти слова.

Этого достаточно, чтобы на всю оставшуюся жизнь отвадить вас от секса.

Мы почувствовали, что сказано в самую точку, хотя в то время никто из нас — ни Клер, ни Шарки, ни я — не понимали почему. Я вспомнил не только эти слова, но и мои собственные чувства в тот день — тогда впервые у меня и возникло мурашками расползающееся по всему телу ощущение чего-то нечистого.

Шеннон точно схватила суть дела. Именно в этом и состояла цель касловского фильма, всех его фильмов, поскольку в этом на протяжении многих веков состояла и цель его церкви. Убить секс, закрепостить тело, освободить заточенную в узилище искру. Фаустус говорил мне, что старейшины катарской веры («совершенные» — как они назывались) жили в абсолютном безбрачии, тогда как лишь немногие священники римской католической церкви чувствовали себя обязанными делать то же. Они с презрением отвергали брак и семью — и шли еще дальше. Самая жуткая из катарских традиций исполнялась в конце жизни старейшины. В заключительной всепобеждающей попытке доказать свое превосходство над плотью многие из них голоданием доводили себя до смерти.