Теодор Рошак - Киномания

Мои руки, сжимая книгу, мяли ее, пытаясь выжать из страниц больше, чем там было написано. Потом я быстро перешел к предисловию. Оно было коротеньким и принадлежало перу Арлин Флейшер из Музея современных искусств, которая всего лишь воздавала щедрую хвалу Клер. Лишь две фразы из предисловия частично отвечали на вопросы, вертевшиеся в моей голове. Одна говорила о «трагическом исчезновении Клариссы Свон после несчастного случая на море прошлым летом». Другая определяла место происшествия: «после посещения ею кинофестиваля в Сиднее, Австралия». И все. Несчастный случай на море. Несчастный случай с чем? Какой несчастный случай? И почему «исчезновение», а не гибель? Вероятно, потому, что тело не было найдено.

От отчаяния я хотел кричать. И я закричал, издав протяжный, пронзительный вой боли и ярости. У меня не было сомнений, абсолютно никаких, в том, что она разделила мою судьбу. Исчезла в море, но не утонула. Теперь она в заточении. На островке вроде этого. Как это могло случиться? С какой стати она отправилась морем в Сидней? Господи боже мой! Кругосветное путешествие! Ее муж — яхтсмен. Неужели это произошло во время медового месяца? Может быть, ее муж, как и Анджелотти, был тайным сиротой, выжидавшим в засаде? Я знал, что это за фестиваль. Он должен был состояться в прошлом августе, через три месяца после того, как Клер отправилась в свое путешествие. Да, пожалуй, именно так. Она могла какое-то время провести в Австралии, посетить фестиваль, потом села на яхту, вышла в море и… исчезла.

В голове у меня пульсировал один вопрос. Неужели это из-за меня? Ведь Клер в моей истории была тем концом, потянув за который можно было размотать весь клубочек. Сироты боялись, что она начнет меня искать, устроит шум, раскроет их тайны. Боже мой! Боже мой! Я в буквальном смысле стал причиной гибели женщины, которую любил.

После того проклятого утра я долго не мог прийти в себя. Это чувство так никуда и не делось — просто притупилось: постоянное ощущение вины и горя, которое отошло на второй план, только после того как я весь онемел от боли. Я часто засыпал, вконец измотанный рыданиями, снова и снова повторяя имя Клер. Но рыдал я не из-за нее. Какой бы ни была судьба Клер, с ее исчезновением мое заключение становилось пожизненным. Впереди — однообразное течение времени, каждый следующий день — напрасный и безнадежный, как предыдущий.

А в конце… Червь-победитель.

Это было за месяц до моего очередного визита на дальний конец острова. Если я не мог найти там утешение, получив печальные известия о Клер, то стоило ли вообще туда ходить? Меня ждала только дряхлая оболочка некогда великого режиссера, от которого Клер советовала держаться подальше, поскольку он в расцвете своего таланта был проводником чистого зла. Может быть, я еще несколько месяцев не появлялся бы там, если бы однажды утром, выйдя на свою террасу, не увидел столб черного дыма, идущий приблизительно с того места, где находилось его бунгало. Неужели старый осел поджег свой дом?

Я несся по острову во всю мочь, продирался в овражках через заросли, которые, как их ни корчуй, вырастали заново, а когда пересек полузахлестнутую водой отмель, направление ветра переменилось и несколько клубов дыма отнесло в мою сторону. Я остановился на бегу, словно врезался в стеклянную стену. Не узнать этот едкий химический запах было невозможно. Горящая пленка. Но господи, чтобы поднялось столько дыма, нужно сжечь целую тонну пленки. Что там происходило?

Я взобрался на пригорок и увидел его бунгало. Оно стояло целехонькое. Дым шел из другого источника — из выложенной камнями ямы недалеко от дома. Я видел эту яму и прежде, но осмотреть ее мне не приходило в голову. Я думал, что он сжигает в ней мусор. Огня теперь видно не было, вверх поднимались только несколько клубов серого дыма. Тут же был и он — сидел спиной ко мне около ямы, слегка раскачиваясь на пятках. На нем была только соломенная шляпа и набедренная повязка. Рядом с ним стояла тачка, ржавая и ломаная, как и весь его садовый инструмент. Не поворачивая голову, он протянул руку и вытащил из тачки нечто похожее на клубок черных, блестящих змей. Это была нарезанная на куски пленка. Он небрежно бросил клубок в дымящуюся яму. Возникла огненная вспышка, потом поднялся черный клуб дыма. Мгновение спустя он бросил в яму еще один клубок.

Хотя он и сидел ко мне спиной, я видел, что слухового аппарата при нем нет, значит, он не мог слышать моих шагов. Подойдя поближе, я услышал, что он глуховато насвистывает что-то себе под нос — немудреную мелодийку «Прощай, дрозд». Боясь его напугать, я обошел вокруг ямы, чтобы оказаться в поле его зрения. Увидев меня, он неожиданно весело улыбнулся. Потом сразу же показал на свои уши, давая понять, что слуховой прибор в бунгало. Я сделал ему знак — оставайтесь, мол, на месте, и пошел в бунгало за аппаратом. Тот лежал на помятых листах моей рукописи, отыскавшихся, вероятно, после моего посещения. Я сложил их и сунул в карман рубахи.

Когда он подключил слуховой прибор, я спросил:

— Что за чертовщина тут у вас происходит?

— Надеюсь, батарейки еще не сели, — ответил он, продолжая возиться с прибором.

Я спросил еще раз:

— Что это вы делаете? Откуда вся эта пленка?

На сей раз сомнений не было — он меня услышал, но, не прекращая прилаживать приборчик к уху, сделал вид, что ничего не понял. Вместо этого он посмотрел на меня со своей щербатой полуулыбкой и спросил, где я пропадал так долго.

— В Нью-Йорке, Париже, Риме, на Ривьере, — ответил я, — Я вернулся, почувствовав ностальгию. Что вы здесь делаете?

Он заметил машинописные листочки у меня в кармане.

— Вы в прошлый раз забрали книгу.

— Она моя.

— Да конечно.

— Нескольких страниц все еще не хватает, — сказал я ему так, будто это имело какое-то значение.

Он кивнул — извиняющееся движение головы.

— Извините. Как вам мои комментарии — помогли?

Я сказал, что помогли.

— Я непременно включу их в свою книгу.

Он не мог не услышать горечь в моем голосе. Он дружески похлопал меня по руке.

— Когда-нибудь вы отсюда выберетесь.

Он хотел утешить меня, но его слова, произнесенные отеческим тоном, прозвучали снисходительно. Я отрицательно покачал головой — жест отчаяния.

— Нет, не выберусь. Последняя надежда умерла. — И тогда я рассказал ему про Клер, хотя перед этим решил молчать. Слова лились гневным потоком.

Он внимательно выслушал до самого конца.

— Кларисса Свон. Мне знакомо это имя. Я читал ее рецензии в американских журналах, которые мне иногда присылают.

— Я уверен — ее похитили.

Он мрачно кивнул.

— Вполне вероятно. Другие, что были здесь, знали гораздо меньше ее. Но и этого было более чем достаточно. Та француженка всего лишь раз взяла у меня интервью. Перед войной. Может быть, говоря с ней, я был слишком неосторожен. В то время я был очень зол. Но похищать ее и прятать здесь не было никакой необходимости.