Олег Кашин - Роисся вперде

Геннадий Петрович Фищенко, не напрашиваясь, но и не сопротивляясь, превратился в своего рода менеджера по продажам — разговаривал с клиентами, вел запись на дни и недели вперед, даже шутил: мол, место в очереди есть только на конец следующего месяца, за это время, бабка, твой теленок сам, бесплатно вырастет. Слух о волшебной сыворотке распространялся по окрестностям с такой скоростью, которая вполне устраивала Карпова, не было ни ажиотажа, ни затишья, и его кошмары, — а страшные сны, между прочим, снились и ему, — в виде бескрайнего пространства, заполненного животными, которых он не знает куда деть, так и остались кошмарами. Сейчас, спустя время, наверное, можно сказать, что Карпов был, конечно, глуповат, потому что толпы свиней и коров — это не кошмар, а изобилие, а кошмар — это когда тебя обсуждают всего в километре от твоего сарая, а ты ничего не знаешь.

А между тем именно в километре от сарая в двухэтажном доме красного кирпича за столом в каминном зале (камин из ракушечника — желтый, странного вида) сидели двое краснолицых, очень похожих друг на друга мужчин. Один — приехавший из краевого центра генеральный директор ЗАО «Мясокомбинат Святая Русь» Валентин Вячеславович Русак, другой, хозяин дома — Николай Георгиевич Филимоненко, атаман районного казачьего круга и один из пяти основных поставщиков мяса для Русака. О том, что в институтском поселке какой-то хмырь за неделю выращивает из поросенка целую свинью, оба узнали одновременно из разных источников, и оба одновременно позвонили друг другу — у обоих занято было. И Русака, и Филимоненко новость взволновала, и теперь мужчины пытались совместными усилиями понять, как это может отразиться на их бизнесе.

Даже если предположить, что чудо будет ограничено территориально только поселком и примыкающей к нему окраиной городка, то уже в ближайший месяц городской рынок (в этих краях говорят — базар) будет завален дешевым мясом, и Валентин Вячеславович говорил, что это хорошо, потому что мясо- то подешевеет, а колбаса производства «Святой Руси» — нет, то есть расходы на сырье снизятся, а прибыль останется прежней. Николай Георгиевич соглашался - да, мясо на базаре подешевеет, и отпускную цену для Валентина Вячеславовича он, конечно, снизит, но мы же умные люди и понимаем, что вот это вот — «если чудо будет ограничено территориально», — оно не сработает, и в лучшем случае за мясом, а скорее всего — и за сывороткой, — в поселок поедут мясоторговцы и из края, и с Кубани, и с Дона, и из других мест вплоть до Чечни. При слове «Чечня» оба замолчали, потому что помнили, что здесь творилось до первой кампании, когда базар и вообще всю местную торговлю держали чечены. Плохо было, если коротко.

«Может, с московскими пацанами посоветуешься?», — неуверенно спросил Филимоненко, и прав был, что неуверенно — Русак замахал руками: что ты, что ты, они как поймут, что наше с тобой мясо им не нужно, заберут эту сыворотку себе, а через полгода сюда придет какой-нибудь «Микоян» с колбасой по два двадцать, и все, и нечего нам с тобой будет делать. Филимоненко покивал, полез в шкаф за «Прасковеей», налил — да, есть о чем подумать.

Когда на месте своего сарая Карпов обнаружил обгорелые обломки, он, конечно, удивился, но не более того. Не стал, схватившись за голову, сидеть на пепелище, повторяя «За что, за что?» — то есть ему, конечно, было интересно, кто и за что сжег сарай, но не до такой степени, чтобы сидеть на пепелище, обхватив руками голову. Побродил вокруг останков сарая и пошел домой. Сел за компьютер, хотел написать в Твиттере — ненавижу, мол, народ-богоносец, — но передумал, полез проверять почту, и обнаружил, что в Фейсбуке он и Марина больше не друзья.

Однажды — лет пять назад, — они с Мариной вернулись из каких-то гостей, оба были слегка пьяны, или даже, пожалуй, Марина была пьяна слегка, а Карпов — просто пьян, а дома было еще полбутылки виски, и они решили посидеть еще, Марина выпила немножко и легла спать — прости, мол, но мне уже хватит, — а Карпов налил себе в стакан остатки, поставил стакан на стол перед компьютером, и ему (у пьяных так бывает: придумал что- нибудь, и тебе кажется — Боже, как это здорово и круто) показалось, что стакан синего стекла с коричневой жидкостью на фоне белой компьютерной пластмассы — это очень красиво, и он, прежде чем выпить, сфотографировал стакан, повесил фотографию в ЖЖ, потом посмотрел, как получилось — получилось, кажется, и в самом деле красиво, но, увидев свой стакан с виски на мониторе компьютера, он почему-то вдруг понял, что не нужно этот стакан допивать, пускай до завтра постоит, а сейчас Карпов уже достаточно пьян, чтобы спокойно лечь спать, да и вообще — вот выпьет и станет блевать, и самому будет стыдно.

Наутро, конечно, он вылил этот стакан в кухонную раковину, а сама история с фотографией в ЖЖ, помешавшей ему напиться, произвела на Карпова какое- то неизгладимое впечатление, он часто потом об этом случае вспоминал, называя себя человеком блоговой культуры и, наверное, действительно гордился этим. И сейчас, увидев, что Марина его расфрендила в Фейсбуке, — вот да, только сейчас, глядя на это через монитор, Карпов окончательно понял, что всё, что бросила его Марина.

Он не слышал, как она уходила, он спал, а когда проснулся, увидел на простыне рядом с собой записку, в которой Марина писала, что хоть он ей и родной человек, и вообще «предельная сущность», но жить с ним она больше не хочет, потому что полюбила другого (он, читая, еще подумал — кого другого-то, откуда здесь другой?), и вот теперь улетает с Мефодием Магомедовым в Москву, просит не скучать по ней, а еще лучше — забыть о ней и найти себе другую хорошую женщину, которая согласилась бы делить с ним все радости открытий, а она делить их с ним больше не хочет, потому что ей кажется, что она заслуживает большего, и не ее вина, что Карпов слишком увлечен собой, чтобы это большее ей дать. Наверное, она очень старалась, когда писала это. Карпов улыбнулся — он действительно не верил, что Марина может от него уйти, — и решил, что, раз такое дело, можно поспать лишний час-полтора.

А безжалостный Falcon 7Х в эти самые минуты уносил на север Марину и ее спутника — среднего роста красивого брюнета, в котором даже покойная мама (убита в 1993 году в результате покушения, неизвестный бросил в открытое окно ее машины ручную гранату; хоронили в закрытом гробу, убийца так и не был найден) не узнала бы бывшего лилипута Мефодия Аркадьевича Магомедова. На Мефодии были светлые брюки и футболка с надписью Lucky — за одеждой в краевой центр он и Марина ездили накануне, а потом, в кафе на бульваре, случилось объяснение — конечно, Марина не была виновата, что кроме нее рядом с Мефодием в тот момент, когда он почувствовал себя полноценным мужчиной, не было других женщин, но он действительно в нее влюбился, а сама она, хоть и понимала, что нехорошо бросать Карпова, да и вообще — любить-то его она не перестала, — понимала также, что второго такого шанса (когда она об этом думала, то вместо «шанс» мысленно произносила «социальный лифт»; почему-то в минуты волнения у нее — как и у Карпова, кстати, — включался какой-то внутренний чиновник с казенной терминологией) у нее не будет, и Карпов, когда успокоится, ее, конечно, простит. А она, проезжая мимо него на своем «Ягуаре», когда- нибудь еще выручит его, и он поймет, что чужим для нее он никогда не будет.