Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Медведь»

№ 9, сентябрь 2009 года

Сергей Соловьев всегда занят молодежью. Всегда ее снимает, привечает, любит. Вот сейчас его любимый певец — Шнур. А раньше были БГ, Цой и прочие герои 1980-х. Они давно стали другими, а САС [Сергей Александрович Соловьев] другим не стал. И Друбич по-прежнему с ним. Откуда такое упорство?

Соловьев сказал как-то, и часто повторяет, что главный возраст у человека — с двенадцати до двадцати, а все остальное — комментарии и последствия. Это не совсем так, по-моему, и даже совсем не так, потому что главный возраст, по-моему, двадцать четыре, да и после тридцати много интересного, а сейчас мне кажется, что самое важное происходит в сорок, и, если Бог даст, я еще много раз скорректирую эту цифру; но правда и то, что более-менее сложился я в своем нынешнем виде в пятнадцать, и это было не то что самое интересное, а самое счастливое время. Я примерно на этот возраст себя и чувствую, когда не с похмелья. Когда с похмелья — все-таки на двадцать четыре. Соловьев тоже этого возраста не покидал. Отсюда огромное, скрытое, но всегда ощутимое эротическое напряжение его фильмов; отсюда интерес к главным вещам, влюбленность в таинственных девочек, про которых к двадцати четырем, конечно, понимаешь, что в массе своей они пошлые дуры, но про пошлых дур кино не снимешь. А в пятнадцать они инопланетянки, и каждая их пошлость воспринимается как послание с Альфы Козерога. Я ненавижу этот возраст, но мне никуда из него не деться. «Не люблю детей, они м…даки», — говорил шутя Гердт, но в этой шутке была доля шутки: на самом деле дети жестоки, им присущ подростковый максимализм, чаще всего неискренний, и многого они попросту не понимают. Однако что поделаешь — жизнь острей всего воспринимается в этом возрасте, запасом этих впечатлений мы живем — и кино Соловьева так же остро, так же сильно и так же временами неприятно. Глупо, проще говоря. Но не ума же мы требуем от кино? Девочки в шестнадцать лет тоже глупы, а что поделаешь? В тридцать они умны, но это уже не так интересно.

У Соловьева есть, разумеется, и взрослые картины. Очень выверенные, профессиональные, с тонким и серьезным мироощущением, С неоднозначным смыслом, с недетской усталостью от горького опыта. Эстетские. Выстроенные. Они стоят особняком — «Станционный смотритель», «Избранные», «Чужая Белая и Рябой». Они не слишком личные или по крайней мере не столь беззащитные. Их я ценю выше, но люблю меньше. Потому что любить можно только что-то несовершенное, не отвердевшее, не обретшее гармонии. И вот некоторые куски в «Ассе» я люблю, хотя сам дух «Ассы» мне очень неприятен. Так же, как неприятен дух сквотов, питерских коммуналок, артистических чердаков, богемных котелен и прочих обязательных примет поздних восьмидесятых. И девушек, которые там обитали, и Банананов, которые в них влюблялись, я тоже не очень… Но в них было столько легкой летучей прелести, они вызывали такое желание — не обладать, нет, но приобщиться! Сквотом нельзя обладать, он же ничей. И девочка такая всегда будет ничья. «Асса» уловила этот сырой дух, поймала смещение времен — у нас тогда была весна среди вечных льдов, а Соловьев, наоборот, снимает зиму в Ялте, снег на пальмах, по ощущение то же: сырость, свежесть, так не бывает. Там много лишнего, но, поднимаясь по ялтинской канатной дороге над обшарпанным, ленивым, теплым, самым милым сердцу городом, вы не можете уже не спеть «Под небом голубым» — хотя в оригинале было «Над небом».

Я отлично понимаю, почему Соловьев не обижается на критику своих картин. Почему он спокойно разговаривает, например, со мной, хотя я ли не ругал в свое время «Розу» и «Нежный возраст»? Дело не в том, что ему все равно. Никому не все равно. Дело в том — и тут он близок к любимым своим итальянцам, — что у него нет установки на хорошее в традиционном смысле кино. Ему не нужно сделать «хорошо». Он это может, что доказал неоднократно. Ему важно сделать точно — так, чтобы потом время считывалось по любому кадру. И два лучших финала в его кино — «Перемен!» в «Ассе» и «Та, которую я люблю» в «Нежном возрасте» (поставленном, кстати, по мотивам старого, совместного их со Шпаликовым сценария «Все наши дни рождения») — два праздника, которые Соловьев устраивает себе и героям. В «Ассе» это праздник, когда все в будущем. В «Нежном возрасте» — куда более грустный: все, кажется, в прошлом, по крайней мере надежды. Но безбашенность и страстное желание устроить всем короткое счастье одни и те же.

Я терпеть не могу очень многое в кинематографе Соловьева — как в себе. Но иногда у меня хватает духу признаться, что я делал бы все точно так же — если бы умел. А он умеет. Чувство — как при виде человека, который летает. Он летает некрасиво, временами неправильно и не туда. Но делает то, о чем всю жизнь мечтал ты.

Этой осенью у Сергея Соловьева выходят три картины. Дилогия («Анна Каренина», пятнадцать лет работы, «2-Асса-2», лет восемь) и современная история «Одноклассники», снятая за последний год на видео по сценарию собственной соловьевской студентки.

Разговаривать с Соловьевым одно удовольствие: он говорит — и пишет — лучше большинства режиссеров, как наших, так и виденных мною зарубежных. Так что в конце концов я не удержался:

— Не жалеете ли вы, что пошли все-таки в кино, а не в литературу?

— Литература — дело гораздо более безответственное. В кино написал — и должен показать, а если этого не может быть, значит, ты написал неправду. Я поэтому даже в сценариях никогда не пишу: «Внезапно налетевший ветер коснулся его души…» Я пишу то, что можно показать: встал-пошел. Остальное должно вырастать из этого. Кино учит конструировать вот эту зримую конкретику, а не оперировать абстракциями, как сплошь и рядом делает литература. И это наркотическое занятие — создавать реальность; употребляя слово «наркотическое», я не хочу придавать наркотикам положительный смысл (потому что снимать кино — занятие бесспорно позитивное), но другого термина нет. Я уже впал в зависимость от этого способа рассказывания: я создаю то, что вы видите. Это гораздо многоплановей и увлекательней, чем просто повествовать.

— Тарантино сказал, что будет снимать до шестидесяти. Вам шестьдесят пять, и признаков кризиса я не наблюдаю — напротив, то, что вы делаете сейчас, мне нравится больше, скажем, «Песен о Родинке». Что за самоощущение у режиссера после шестидесяти?

— Никакой принципиальной разницы. Это же все вещи очень относительные… Но расхожая фраза насчет режиссуры после шестидесяти — Тарантино своим фирменным знаком сделал элегантное манипулирование штампом — есть, и я очень боялся этого рубежа. Но чего особенно боишься — то, как правило, и не происходит. Пример: у меня была лучшая премьера в жизни — «Анна Каренина» в Михайловском театре, в Петербурге. Это было божественно: толстовские герои в раме этой сцены, этого зала! Я честно тогда сказал, что если б мне на выбор предложили вот это и премьеру в Канне, я отказался бы от каннской премьеры с легкой душой. И вот пока это грандиозное событие готовилось, меня все предупреждали: Кехман (генеральный директор Михайловского театра, если не знаете) непременно тебя подставит. Он всадит тебе нож в спину! Я боялся его настолько, что пятился из его кабинета задом, дабы он не всадил мне этого ножа. И все получилось превосходно, и я до сих пор не могу понять, на чем основан слух об исключительном коварстве Кехмана. Шестидесятилетие — а мне только что действительно исполнилось уже и шестьдесят пять — оказалось таким же Кехманом: я отлично лажу со своим возрастом и принимаюсь за новую картину. А чего еще делать? Если только жить и думать, сколько прожил, с ума сойдешь.