Мирча Кэртэреску - За что мы любим женщин (сборник)

В наступившие затем годы дела приняли плохой оборот. Стало холодно и голодно. Секуритате из объекта для шуточек превращалась в зловещий миф. Страх распространялся безостановочно, как психоз. Я все чаще думал об Ирине. Что она делает, бедолага? Выполняет какое-то из их извращенных заданий? Или сама стала орудием террора? Она, та, что не верила в реальность, та, что была влюблена в Набокова? После долгой паузы ее звонки ко мне возобновились. Всегда поздно ночью и всегда с просьбой одолжить денег. Раз от разу голосом все более хриплым, все более шалым — наверняка поддавала. Я не мог одолжить ей денег, потому что был гол как сокол, но я всегда спрашивал, как она и что. «Не могу тебе ничего сказать», — отвечала она и вешала трубку. Я, как все мужчины, в бессонные ночи дотошно перебираю список (у кого-то он короче, у кого-то длиннее) женщин, с которыми имел дело, галлюцинирую на тему, что и как было с каждой из них, но мне не забыть ту, которая все-таки была номером первым и таковым останется, независимо от того, насколько вытянется в длину список. Несмотря на ее чудовищный выбор, а может, как раз из-за него, я ловил себя на сочувствии и нежности к ней. Я был готов когда угодно встретиться с Ириной, чтобы помочь ей, несмотря на все риски. Я знал, что мне она не причинит зла. Но года с 86-го звонки прекратились. Ирина ушла на дно, и я решил, что навсегда.

Однако мне довелось встретить ее при таких обстоятельствах, что я и представить себе не мог. Через несколько недель после революции мы с друзьями, Неделчу и Ханибалом, сидели в комнатушке на втором этаже Союза писателей, где у меня был «служебный кабинет». Я отвечал за дома творчества, но поскольку служба у меня была сезонная, то с осени до весны я просто-напросто был безработный. К тому же я ухитрился устроить пожар в кабинете — ушел как-то вечером и забыл погасить горящую печку. Так что сейчас застекленная часть двери была разбита, печка стояла почерневшая, паркетные доски перед ней обуглились. У нас шел треп про нашу новую газету «Контрапункт», когда по узкой крутой деревянной лестнице застучали чьи-то шаги. Я не поверил глазам, когда появилась, с тающим на волосах снегом, в обсыпанной снегом белой дубленке женщина, в которой с большим трудом узнавалась Ирина. Ее плоское лицо арделянки было щедро размалевано. Волосы были подстрижены совсем уж под корень, но до невозможности нелепая челка падала на сильно подведенные глаза. Поскольку наша печка уже снова раскочегарилась, снег, бывший легким пушком, немедленно превратился в обильные струйки воды. Женщина выглядела теперь, как мокрая кошка, и в те несколько минут, что пробыла с нами, вела себя тоже нервно, как кошка. Говорила шизофренично, перескакивая с одного на другое. Мои приятели переглядывались и пересмеивались. Я вывел ее, «тут не поговоришь», повел по Нуферилор, и мы дошли до Атенеума. Сыпал частый мелкий снег. Там, в сквере перед Атенеумом, при статуе Эминеску, покрытой снегом, мы поговорили. Все вокруг сверкало белизной. Она сказала, что ей страшно, что она в отчаянье. Что за ней следят, она чувствует («Я была замешана в Брашове, в восемьдесят седьмом… [9] Имеется в виду бунт рабочих в Брашове 15 ноября 1987 года, жестоко подавленный властями. »). Что она может разговаривать с людьми только на открытом пространстве. Именем нашей прежней дружбы просила подыскать ей какую-нибудь работу, местечко, где о ней забудут. «Ты теперь работаешь в Союзе. Мне бы тоже туда, кем угодно. На синхронный перевод, на корректуру, просто секретаршей, я все умею, абсолютно все…» Тут я принялся самым дурацким образом читать ей мораль: «Вот видишь, Ирина, я тебе с самого начала говорил, что ты сделала глупость. Посмотри на себя. Что сталось с твоим талантом, со всеми твоими замыслами?» Я думал, она покаянно опустит голову и заплачет, но она вдруг бросила на меня взгляд вызывающий и надменный, как будто говорила: «Ладно, слыхали мы все эти сопли-вопли». Как будто под ее минутным отчаянием еще крылась какая-то мощная темная сила. Однако она тут же вернулась к жалобному тону. «Ну, так как? Замолвишь за меня словечко? Я могу надеяться?» Я объяснил ей, что я тут мелкая сошка, служу два месяца, что у меня нет никаких зацепок в начальстве. Это была чистая правда. Она больше ничего не сказала. Мы прошли еще несколько шагов и распрощались. Я вернулся в жарко натопленную каптерку. «Кто такая?» — спросил меня Мирча. «Так, одна…»

Потом я ушел из Союза и поступил в «Критические тетради». Там переругался со всеми и перешел на филфак, ассистентом. В последующие одиннадцать лет, когда жизнь моя наполнялась всяким-разным и усложнялась, мне было как-то не до Ирины. Все же я думал о ней в те долгие ночи на Университетской площади, когда вместе с другими десятками тысяч людей, стоящих под балконом геофака, скандировал до хрипоты:

И я вспоминал о ней во время каждой минериады. [10] Когда студенты и интеллектуалы Бухареста в апреле 1990 года, в преддверии выборов, объявили площадь перед университетом «зоной, свободной от коммунизма», и разбили там палатки в знак протеста против прокоммунистического правительства Илиеску, на их усмирение были призваны шахтеры из Валя Жиулуй (в ряды которых было внедрено множество секуристов). Акция называлась по-румынски минериада (по-русски прибл. шахтериада) и отличалась крайней жестокостью в подавлении оппозиции. Минериад было всего шесть. Мысль написать что-нибудь о ней постоянно сидела в голове в числе прочих туманных проектов. Набоков, брошенный на репрессии в Брашов, Роберт Кувер, сжигающий документы в Беревоешти, [11] В 1991 году компрометирующие правительство материалы о подавлении оппозиции на университетской площади и пр. были сначала закопаны, а потом сожжены в местечке Беревоешти, что вызвало скандал в СМИ. Д. Г. Лоуренс, терроризирующий интеллектуалов. И жуткая, чудовищная, всепроникающая секуритате, желающая мне каждый вечер: «Good night, sweet prince».

Интересно, что в те редкие минуты, когда я вспоминаю о ней, Ирина является мне не в своем доме, увешанном фотографиями с пейзажами Финляндии, не в засаленной квартире на Защитников Отечества, не в зимнем свете у Атенеума, а такой, какой я увидел ее в первый раз, когда мы вдвоем шлялись по улицам Клужа, болтая на литературные и метафизические темы. Я вижу, как она криво ступает на каблучках, вижу ее силуэт, как бы наобум стертый ластиком. Да вот и сейчас, когда я пишу эти строки, я отчетливо слышу, как она говорит, пока мы идем вдоль цветных фасадов и ворот ардяльского полиса: «Тебе не кажется, что все вокруг — только игра ума? Знаешь, для меня ни в чем нет смысла, ничего по правде не существует…»