Мартин Мозебах - Князь тумана

— И банкет тоже необходимо было дать. Безумие, конечно, в нашем положении, но еще большее безумие было бы не давать его.

— Платить пришлось нам, но давали банкет не мы, — недовольно буркнул Лернер.

— У нас много уходит на разъезды и прочие затраты, — продолжала госпожа Ганхауз, не обратив внимания на его реплику. — Короче, если мы хотим и дальше как-то действовать, то не можем оплачивать гостиничный счет за последние три недели. На эту тему мы поговорим сейчас с Шолто. Следует наконец подвести баланс и подсчитать, что падает на его долю, а что на нашу, чтобы больше к этому не возвращаться.

Вот, значит, каковы ее планы. За окном проносился Гохгейм со своими виноградниками, на которых поспевал будущий шолтовский "hock" [43] Hock — рейнвейн (англ.). . Ландшафт казался таким мирным и дышал таким довольством, что, глядя на него, невозможно было представить жизнь, в которой не царит такой же идеальный порядок. Позже Лернер вспоминал, какой спокойной госпожа Ганхауз была всю дорогу. Никто бы не поверил, что эта дама совсем недавно удирала от почтенного коммерсанта подвалами привокзального квартала, лишь бы только не попадаться тому на глаза.

В Висбадене они, решив сэкономить деньги, не стали брать извозчика, хотя опаздывали уже на три с лишним часа. Постороннему на Вильгельмштрассе эта пара могла показаться солидными курортниками — моложавая мать со своим статным сыном; запыхавшись, госпожа Ганхауз иногда останавливалась перед какой-нибудь витриной, чтобы немного отдышаться: она была никудышный ходок. А перед тем как свернуть на улицу, где находился отель "Роза", она твердо заявила:

— Обратно возьмем извозчика.

Вот так люди и строят планы, загадывая вперед, потому что как же иначе, ведь без этого человеку от отчаяния лучше было бы вообще не подниматься утром с постели!

В "Розе" их уже знали, отчасти благодаря Александру, который обосновался здесь так прочно, что погонял прислугу, как заправский барин, причем вызывал у нее не раздражение, а, напротив, почтение, граничащее с восхищением. Шолто Дуглас, сверкая белой прядью в черных волосах, ходил, опираясь на руку молодого человека ("Алекс — моя живая трость"), и это в глазах прислуги придавало распоряжениям секретаря такой же вес, как если бы их отдавал сам англичанин. Что может быть лучше заносчивого секретаря! Только его наличие позволяет хозяину выказывать в общении с окружающими человечность, не опасаясь, что ее сочтут за слабохарактерность. Но если бы Дуглас хоть раз воспользовался этой возможностью!

У стойки администратора госпожа Ганхауз и Лернер наткнулись на каменную стену непробиваемой вежливости. Лейб-лекарь Папы Римского не мог бы вести себя более сдержанно, оглашая бюллетень о состоянии здоровья Его Святейшества: "Господа убыли. Съехали из гостиницы. Господа покинули отель не временно, а окончательно".

— Вам понятно, сударыня? Господин Дуглас и господин Ганхауз более не живут в этом отеле.

— Но мы же послали телеграмму, — сказала она, словно подразумевая, что телеграмма, будучи отправлена, устанавливает некоторую связь с адресатами.

— Мы получили вашу телеграмму, — ответил человек со скрещенными ключами на сюртуке, — но мы ее немедленно выбросили в корзину для ненужных бумаг. Так распорядился господин Дуглас: почту не пересылать, нового адреса не сообщать, просто выкинуть: "Меня это больше не интересует!" — При последних словах ледяная вежливость администратора уступила место издевательски наглому тону.

Госпожа Ганхауз выслушала его, не дрогнув ни одним мускулом, затем нащупала рукав Лернера:

— Пожалуйста, уведите меня отсюда!

Они медленно побрели по городу. Можно было прямиком отправляться обратно на вокзал (ни о каких извозчиках не могло быть и речи), но Лернер чувствовал растерянность своей спутницы и сам был чересчур ошарашен, чтобы думать о том, куда идти. Стояла осень. С утра было ясно и тепло, но сейчас погода переменилась: тучи сгустились и собирался дождь. Они дошли до прогулочной галереи, когда начался дождь, стеклянные двери были приветливо раскрыты. Белая скамейка под толстой пальмой выглядела островком. Они присели. Оба молчали.

Лернер боялся взглянуть на госпожу Ганхауз. Ему не хотелось быть свидетелем ее крушения. Но дело было не только в этом. Она громко задышала и покачнулась. Затем вынула что-то из черной вышитой сумочки, украшенной кисточками. Носовой платочек. Поднесла его к лицу и осторожно промокнула глаза.

— Мне так страшно, — начала она тихо.

Однажды подобное уже было. Шолто тогда исчез столь же внезапно.

Что называется — "ушел на дно".

В тот раз она так же осталась в полной растерянности, ничего не зная. Конечно, он поступил очень умно, и она действительно с чистой совестью могла на все вопросы отвечать, что ничего не знает. Он умен, очень умен, но, к сожалению, не всегда владеет собой, однако потом берет себя в руки и всегда знает, что надо делать.

Тогда Шолто Дуглас еще был по-настоящему в силе, он был влиятельным и состоятельным человеком, не то что нынче. У него было много друзей на самых высоких постах, Лернер этого уже не застал. Таких личностей, как коммерческий советник Геберт-Цан ("Габберт-сон" — так Дуглас произносил его фамилию), он раньше и близко к себе не подпускал, и таким печально известным представителям полусвета, как Альбертсгофен и Фритце или пытающийся вернуть себе право на адвокатскую деятельность Фриспель (как-никак он подозревается в растрате денег своих опекаемых), вообще нечего было делать в окружении мистера Дугласа.

— И то хорошо, — вставил Лернер. — Наконец-то узнаешь кое-что о своих гостях.

— Да нет, с этим все как раз было в порядке, — рассеянно заметила госпожа Ганхауз и тотчас же вернулась опять к своим заботам. Дескать, были и оловянные копи в Конго, и алмазные в Южной Африке — Шолто ко всему приложил руку. (Перед мысленным взором Лернера невольно возникла картинка: маленькие, усыпанные старческой гречкой руки зарываются в черных недрах.) В те времена Шолто на равных вел переговоры с Круппом, она сама свидетельница! Она познакомилась с ним, когда работала в табачной фирме, благодаря этому у них, естественно, возникли точки соприкосновения по многим вопросам (каким образом для алмазного магната могло быть "естественно" заниматься табачной торговлей, Лернер не стал прояснять, надеясь услышать гораздо более важные откровения).

— Шолто тогда отправился на Капри. Я оставалась в Неаполе, который, как вам известно, был мне хорошо знаком. Такую жизнь, как в колониях, в Европе, пожалуй, нигде невозможно было вести. А он уже привык к разным вольностям. Он давал волю своим желаниям и увлечениям, не считаясь ни с какими условностями. Ну, вы меня понимаете! Шолто привык вообще не придавать никакого значения таким вещам, которые по общепринятым меркам считаются едва ли допустимыми. Я его понимаю и стараюсь не осуждать, однако он все же слишком далеко отклонился от того, что для нас с вами представляется желательным.