Джеймс Скадамор - Клиника «Амнезия»

— Мы получили это сегодня утром, — сказал отец. — Посылка от Суареса. Доставил великан-шофер. Наверное, какая-то вещь Фабиана, которую он решил передать тебе.

Я взял из рук отца тяжелый квадратный сверток, упакованный в коричневую оберточную бумагу и плотно заклеенный липкой лентой.

— Ну, до встречи, дружище, — сказал отец, обнимая меня. — Звони нам, как только прибудешь на место. Постарайся не слишком думать обо всем этом, если сможешь.

— Постараюсь, — пообещал я.

Мы не обсуждали с ним мое преступление, то есть сфабрикованную мною вырезку или малую толику вины отца, который выступил в роли соучастника. Ничего страшного, рассудил я, у нас еще будет время поговорить и на эту тему. Тема смерти Фабиана будет обсуждаться еще очень и очень долго.

Я прошел паспортный контроль, держа в руке сверток, и лишь на мгновение остановился, чтобы приветственно помахать стоящему у двери отцу. Прежде чем выйти из здания аэровокзала на улицу — я успел это заметить, — он вытер глаза.

Таможенник в светло-коричневой форме с огромной пистолетной кобурой на поясном ремне стоял за длинным столом возле аппаратуры для просвечивания багажа. От меня не скрылось, как при моем появлении у него радостно засветились глаза. Еще бы, ведь прямо к нему приближался юный гринго с подозрительного вида свертком в руках.

— Что у тебя в этом свертке, мальчик мой? — осведомился он.

Дыхание у него было омерзительным. От таможенника несло скверным кофе, дешевым табаком и гнилыми зубами.

— Точно не знаю, — ответил я. — Это подарок.

— Ну давай, сынок, посмотрим, что там, ты ведь знаешь правила. Если сам не развернешь этот сверток, мы не пустим тебя в самолет, не посмотрев на его содержимое.

— Разумеется, — произнес я, выкладывая на стол посылку Суареса и мою ручную кладь.

Таможенник вытащил из кармана нож и взрезал сверток с одной стороны. Взявшись обеими руками за края разреза, грубо разодрал обертку на две половинки. Посылка была старательно упакована, однако поддалась его крепким мясистым пальцам. Под упаковочной бумагой оказался какой-то предмет, завернутый в старую газету. Таможенник, к которому теперь присоединился его коллега — не менее зловещего вида, но более массивный, — распотрошил его с одного бока. Моему взгляду предстала масса прямых черных волос. Пахнуло больницей и маринадом.

— Ты знаешь, что это? — осведомился таможенник.

— Не могу сказать наверняка, — ответил я, — но мне кажется, что это тсантса, шуарская засушенная голова.

Таможенник вытаращил глаза.

— Правда? Если это действительно она, тебе придется заплатить большой таможенный сбор. Ты это знаешь? Кроме того, придется проверить твое разрешение на вывоз этого сувенира за пределы нашей страны.

Я вздохнул. Не так-то, оказывается, легко уехать домой. Я уже начал мысленно высчитывать, сколько времени понадобится отцу, чтобы взять автомобиль и вернуться, если я вдруг позвоню ему и попрошу приехать за мной. С другой стороны — в чем я усматривал определенный плюс, — это означало, что я мог бы задержаться в Эквадоре еще по меньшей мере на сутки и завтра прийти на похороны. Неужели меня туда не пустили бы?

Таможенник покачал головой, поднял тсантсу за волосы и полностью извлек ее из обертки. Лицо мертвой головы показалось мне гротескной пародией на сморщенное личико младенца.

Страж таможни держал подарок Суареса довольно бесцеремонно: в его вытянутой руке голова крутанулась по спирали, таращась на меня кое-как зашитыми веками. Таможенник усмехнулся, а затем и вообще разразился довольным смехом, и шутливым жестом, как будто желая напугать, сунул жутковатый сувенир прямо под нос коллеге.

— Ладно, парень, — сказал он в конце концов и уронил засушенную голову на ворох смятой бумаги. — Все нормально. Забирай свою тсантсу и иди себе дальше.

— Вы хотите сказать, что мне не нужно разрешение на вывоз? — удивился я.

— Оно понадобилось бы тебе, приятель — ответил таможенник, — будь эта штука хотя бы отдаленно похожа на засушенную голову. Твоя тсантса — всего лишь кусок свиной кожи. Надеюсь, тот, кто тебе ее подарил, заплатил за нее сущие гроши.

Таможенники с минуту продолжали ухмыляться, наблюдая за тем, как я пытаюсь завернуть подарок Суареса обратно в бумагу, после чего обратили взгляды на очередную жертву. Я же направился к выходу для улетающих.

Ожидая вылета, я почувствовал, как мои воспоминания начинают застывать и сливаться в единое целое, превращаясь в подобие почтовой открытки. Недавние события стали вытесняться другими, более давними, второстепенными, а реальные превратились в вымышленные, не соответствующие истине. Такое простое дело, как прохождение таможни, вызвало у меня ранние стадии моей амнезии.

Когда самолет стал выруливать на взлет, готовясь покинуть узкую горную котловину, в которой раскинулся Кито, я бросил взгляд на Новый город, надеясь разглядеть наш дом и, может даже, увидеть балкон, на котором провел столько времени в обществе отца, когда мы с ним изобретали самые невероятные объяснения городских звуков. По мере того как Эквадор становился для меня моим Эквадором, как я стану называть его по возвращении в Англию, Кито начал утрачивать реальные очертания. Я попытался мысленно переработать собственный жизненный опыт и события из жизни Фабиана в интересную историю. Однако тотчас напомнил себе, что пока еще преждевременно предаваться подобным мыслям. Кроме того, я лишился аудитории, готовой внимать моим рассказам.

Подарок, полученный от Суареса, мог быть своего рода знаком прощения, а мог и не быть. Фабианов дядюшка не приложил к свертку никакой записки. Разумеется, я не чувствовал себя прощенным. Тсантса по праву должна была принадлежать Фабиану, а не мне, так что я не испытывал ничего, кроме ощущения холодного прикосновения его проклятия, сжимавшего мне горло.

Самолет набирал высоту, и тесное пространство салона заполнилось тошнотворными запахами скверного кофе и изношенных воздушных фильтров. Я отвел взгляд от лежащего у меня на коленях свертка с мертвой головой и посмотрел в иллюминатор. Мы поднимались над Андами. Вид вулканов с такого ракурса почему-то показался мне каким-то неправильным. Самолет пролетал так низко над некоторыми из них, что казалось, будто мы бесстыдно заглядываем в интимный мир кратеров и прочего — в душе я устыдился, чувствуя, что не достоин такого зрелища. Будь вы там, внизу, в городе, горы удивили бы вас. Еще бы, такие великаны! Наверно, так оно задумано. Что бы вы ни делали — садились ли в джип, чтобы отправиться в пригород поиграть в теннис, покупали ли лотерейный билет у слепца на пыльной площади Старого Кито, — горы всегда были рядом. В любое мгновение, стоило вам обернуться, они были тут как тут: громада горного пика, этакий нежный излом порции мороженого, возвышающийся за жилым кварталом или поглядывающий на вас поверх церковных колоколен. А иногда — главное оказаться в правильном месте — вы получали полную дозу: заходите за угол, думая о своих неотложных делах, и вдруг БАЦ! — вулкан встряхивает город, а с ним и ваши мозги. И в вашем сознании различие в расстояниях и масштабах развертывается до тех пор, пока вас не ослепит снежная белизна, не сразит наповал мощь этих великанов и не перехватит дыхание от осознания собственной незначительности. С небесных высот, с борта старенького аэробуса все это было видно как на ладони. Вот только почему-то не хотелось смотреть вниз.