Альберто Васкес-Фигероа - Туарег

Он с облегчением перевел дыхание. Теперь он знал, как добраться до убежища, но, когда ускорил шаг и уже свернул было в кривую улочку, которая вела в туземный район, фары машины, припаркованной возле тротуара, вспыхнули, осветив его, и чей-то властный голос крикнул:

– Эй, ты! Поди-ка сюда!

Его первым порывом было кинуться наутек вверх по улице, но он сдержался и подошел к переднему окошку, стараясь уклониться от потока света, который бил ему в лицо.

Из глубины машины на него сурово взирало трое мужчин в форме.

– Что ты делаешь в это время на улице? – спросил тот, кто его подозвал. Он сидел рядом с водителем. – Разве ты не знаешь, что в городе комендантский час?

– Какой час? – недоуменно повторил он.

– Комендантский, идиот. Об этом объявляли по радио и по телевидению. Откуда, черт побери, ты идешь?

Гасель неопределенно махнул куда-то себе за спину:

– Из порта…

– И куда направляешься?

Он кивнул в сторону переулка:

– Домой…

– Ладно… Ну-ка предъяви документы.

– У меня их нет.

Тип, сидевший на заднем сиденье, открыл дверцу и вышел из машины, держа в руке короткоствольный автомат, который, судя по всему, не думал использовать, и с угрюмым видом неторопливой походкой приблизился к туарегу:

– Так-так… Что значит, у тебя их нет? У всех есть документы.

Это был крупный мужчина с пышными усами, высокого роста. У него был вид уверенного в себе человека. И вдруг он согнулся пополам, взвыв от боли: причиной послужил сильный удар, который Гасель нанес ему в живот прикладом винтовки.

Почти в то же мгновение туарег швырнул ковры в ветровое стекло машины и бросился бежать, свернув за угол и углубившись в переулок.

Через несколько секунд в ночи взревела сирена, всполошив жителей, и, когда беглец уже достиг середины улицы, один из полицейских выскочил из-за угла и, даже не целясь, выпустил короткую очередь.

Попадание пули толкнуло Гаселя вперед, лицом на широкие ступени улочки, однако он по-кошачьи извернулся, тоже выстрелил и попал полицейскому в грудь, опрокинув его на спину.

Он перезарядил винтовку, спрятался за каким-то выступом и подождал, тяжело дыша, но не чувствуя никакой боли, притом что пуля прошла навылет, и грудь рубашки начала окрашиваться кровью.

Из-за угла высунулась чья-то голова. Люди стреляли, не целясь, и пули терялись в ночи или отскакивали от стен зданий. В некоторых окнах вдребезги разлетелись стекла.

Гасель начал медленно подниматься по лестнице, прижимаясь к стене, и оказалось достаточно одного выстрела, чтобы его преследователи поняли, что имеют дело с искусным стрелком, а значит, неблагоразумно рисковать, подставляя ему свою голову.

Когда спустя несколько секунд туарег исчез во тьме, скрывшись в лабиринте улочек и закоулков Старого города, двое полицейских, оставшихся в строю, переглянулись, согласовывая дальнейшие действия, подняли раненого, уложили его на заднее сиденье и растворились в темноте, направившись в госпиталь.

Оба знали, что для того, чтобы попытаться отыскать беглеца в сумрачном и запутанном мирке туземного района, нужна целая армия.

Негритянка Кальсум вновь оказалась права в своих предсказаниях, и ему придется умереть здесь, в грязном углу разрушенного храма руми, посреди этого города, слушая шум моря, так далеко, как только можно себе представить, от открытого безлюдья пустыни, по безмолвным равнинам которой свободно разгуливает ветер.

Он попытался заткнуть рану с той и с другой стороны, на входе и выходе, сильно перетянул грудь с помощью длинного тюрбана и закутался в одеяло, дрожа от холода и жара, прислонившись к стене, чтобы погрузиться в беспокойное полузабытье. Компанию ему составили боль, воспоминания и гри-гри смерти.

У него уже не было возможности превратиться в камень или постараться, чтобы кровь сгустилась до такой степени, что перестала бы пропитывать грязный тюрбан. Это также не зависело от его силы воли или стойкости духа, поскольку его волю подорвал удар тяжелой пули, а дух его уже не был прежним с тех пор, как он потерял надежду вернуть себе семью.

«…Видите, столкновения и войны ни к чему не ведут, потому что за мертвых с одной стороны другая сторона тоже платит мертвыми…»

Извечные поучения старого Суилема, постоянное возвращение к той же истории. А все потому, что такова действительность: могут меняться столетия и даже пейзажи, но люди-то остаются прежними и, в итоге, становятся единственными героями одной и той же, тысячу раз повторенной трагедии, как бы ни менялось время или пространство.

Одна война началась, потому что верблюд затоптал овцу, принадлежавшую другому племени. Другая война началась, потому что кто-то нарушил древний обычай. Это могло быть столкновение двух равных по силе семейств или, как было в его случае, одного человека с целой армией. Результат был всегда один: гри-гри смерти овладевал новой жертвой и медленно подталкивал ее к краю пропасти.

Там он сейчас и пребывал – на краю той самой пропасти, смирившийся со своей участью, хотя и опечаленный тем, что люди, которые однажды обнаружат его труп, увидят, что пуля вошла ему в спину, тогда как он, Гасель Сайях, всегда умел встретиться с врагом лицом к лицу.

Туарег спросил себя, заслужил ли он своими действиями обещанный рай или, напротив, обречен вечно блуждать по «пустым землям», и почувствовал глубокую жалость к своей душе, которая, вероятно, соединится с душами участников Большого каравана.

И тут он ему приснился. Гасель увидел, как мумии верблюдов и скелеты, завернутые в лохмотья, вновь отправились в путь по безмолвной равнине, чтобы позже пересечь вокзал и проникнуть вглубь спящего города, и он отрицательно замотал головой, ударившись ею о стену, потому что был уверен, что они явились за ним и скоро окажутся в пустующем главном нефе, чтобы спокойно разбить там лагерь, ожидая, что он решится их сопровождать.

Он не хотел возвращаться с ними в пустыню – не хотел из века в век блуждать по «пустой земле» Тикдабре – и тихонько шептал им, потому что у него не было сил кричать, чтобы они уходили без него.

В результате он проспал три долгих дня.

Когда Гасель проснулся, одеяло было пропитано потом и кровью, но она перестала течь, а повязка превратилась в засохшую корку, приставшую к коже. Он попробовал пошевелиться, однако боль оказалась настолько невыносимой, что ему пришлось несколько часов просидеть абсолютно неподвижно, прежде чем собраться с духом и попытаться хотя бы коснуться раны. Позже он с трудом дополз до фляжки, напился воды и снова заснул.

Сколько времени он провел между жизнью и смертью, между просветлением и беспамятством, между сном и реальностью, никто не смог бы сказать. Несколько дней, а может, и недель. Но когда наконец проснулся однажды утром и почувствовал, что дышит полной грудью, не чувствуя боли, и все выглядит так, как оно и есть на самом деле, у него было ощущение, что половина жизни протекла среди этих четырех стен и он приехал в город уже несколько лет, а то и веков назад.