Дмитрий Лычев - (Интро)миссия

Он боится СПИДа. Я, дурак, на свою голову сам ему поведал о страшной и неизлечимой болезни, о которой Славик и слыхом не слыхивал. И не мудрено — я сам читал об этом всего пару статей, да и то те, которые мне прислали заботливые московские пидовки. Сами они в это не верили, но стращали, не зная, как отвадить меня от солдатиков — завидовали… Славик долго не соглашался. Вспомнил, что еще и сифилис существует. Требовал презерватив. „Что поделаешь, если не существует презерватива, который бы я напялил на всего себя?“ Наверно, именно этой фразой я его и уломал. Пассажир так и остался безбилетным. Наверно, это был самый огненный трах. На дворе мела метель, а наши горячие тела, соединенные воедино посредством не самого маленького штыря, продолжали скользить по полировке начштабовского стола. Из-за разницы в росте неудобно было делать это стоя, и Славик сам повалился на меня. Он уже осеменил мою утробу, но продолжал как ни в чем не бывало. Вылез из меня только после того, как разрядился по третьему разу. Развалился на столе и принял на грудь моих живчиков. Я их размазал сам. Потом, правда, слизал.

Я облизал его полностью, вдыхая аромат сильного тела. Уткнувшись в подмышку, я мечтал о том, как сладко нам будет оставшиеся десять месяцев. Спросил глупость: понравилось ли? Он промолчал. Я не стал обременять его расспросами. Конечно, он и сам еще не знает. Он гладит меня по волосам, чувствуя себя пидарасом. Я целую его руки перед уходом. Рано утром надо прийти прибраться. Я проснусь раньше всех и, неслышно пройдя мимо ужратого Голошумова, цыкнув по дороге на скрипящие половые доски, отворю дверь кабинета, где еще будет стоять запах траха. Запах солдатской любви…

Перед тем, как снова лечь в постель, я посмотрю на сладко спящего Славика и, уткнувшись в подушку, уйду в сон, который снова вернет меня в кабинет любви. Но на этот раз на столе вместо Славика будут батальонные списки. И почему-то бубновый валет…

Утра не было — для всех, кроме меня. Понятно, по какой причине: бубновые валеты, мельтешившие в мозгах, не давали толком забыться. Сопение Андрюшки смешивалось с храпом Ромки и свиным повизгиванием Ростика. Несмотря на солидное расстояние до Славиковой койки, я слышал, или, скорее, чувствовал его ровное глубокое дыхание. Не знаю, что снилось ему. Уж точно не я — в этом случае он бы наверняка стонал и вытирал со лба холодный пот. Сонное царство продлилось ровно до обеда. Голошумов так и не удосужился проснуться, и мы чуть не опоздали на праздничную трапезу в „химическом“ королевстве. Она была праздничной только по названию, ибо дополнительные к обеду булочки оказались невкусными и уж точно не праздничными. Их я с радостью отдал Ростику. Славик сидел напротив меня и, как и было обещано вчера, боялся поднять взгляд. Мне становилось любопытно и смешно. Уже на выходе из столовой мы-таки встретились взглядами. Батюшки, да он действительно смущается! Ему действительно стыдно!

Отведя его от толпы, я спросил: „Неужели мучительно больно?“ „Да“, — говорит. „А ты считай всё это сном, забавным эротическим приключением во сне, от которого обычно случаются поллюции. В данном случае их не было лишь потому, что я всё вылизал. Но я больше не буду. Честное комсомольское! Вот увидишь!“ Он молчит. Я понимаю, что ему на самом деле нечего сказать. И я бы на его месте молчал. „Слушай, Славик, мы с тобой взрослые люди, солдаты даже. Давай оставим всё это, пустим по воле волн — пусть будет то, что будет. Ты на данный момент мой лучший друг, я привык к тебе, и твоя показная холодность будет мне неприятна. Да и тебе тоже…“ Он резко перебивает меня предположением, что и он теперь педик. „Вот тебе и на! Так я и знал, что всё этим кончится! Слушай, а ты можешь как-то обойтись без классификаций? Это на уроках зоологии тебя учили: тип, класс, отряд, семейство, род, вид. А мы с тобой не в школе. Мы — в замкнутом пространстве, именуемом, кстати, Советской армией. Злом, к слову сказать, пространстве. Жестоком, холодном, еще холоднее, чем сегодняшний день и эта метель, под которой мы стоим и говорим друг другу слова, от которых мурашки по коже носятся. И в этом самом пространстве, поверь мне, опытной солдатке, очень важно наличие — нет! — присутствие друга. Настоящего друга, найти которого здесь — ноль целых хрен десятых процента шансов. Хочешь — проверяй, но для себя это я сто раз уже доказал. И в последнюю очередь мне интересна сексуальная ориентация моего друга“. Здесь я осекся, поняв, что меня заносит не то метелью, не то просто далеко. Славик по-прежнему молчал, разве что ухмыльнулся последним моим словам. Осознав глупость своего положения, я оставил тему и заодно Славика. Настроение упало. Состояние после почти бессонной ночи и тяжелого разговора приближалось к состоянию Юрика со Стасом — состоянию похмелья. Любовного, вернее, сексуального (Славик бы сказал „гомосексуального“). Лучше бы я нализался, как Голошумов! Он, кстати, невероятными усилиями воли и остатков мышц принял-таки вертикальное положение, но только затем, чтобы проверить количество нас. Его подговка к сдаче наряда заключалась в опустошении остатков мутной жидкости, которые исчезли со дна бутылки в его бездонной глотке.

Мини-депрессия, затеянная по собственной воле и по воле Славика, продолжалась ровнехонько до воскресенья. Я попросил командира взвода об увольнении. К удивлению своему, он отметил, что я еще ни разу не пользовался этим, с позволения сказать, „видом поощрения“. Новеньким данный вид роскоши еще не был позволен. Сержанты были заняты своими делами, и мне пришлось тащиться в город одному. Вовчик посоветовал наведаться в видеосалон, а потом рассказать ему, „какую фильму там кажут“. „Приду — расскажу, обдрочишься“, — во всеуслышание пообещал я ему, и громкий хохот парней из соседней части сопровождал нас аж до калитки.

Сначала была разведка буфета на вокзале. Ассортимент примерно соответствовал моим представлениям о подобных заведениях (не первый год всё-таки в армии!). Без сладкого я не умру, пусть оно и не первой свежести. Жуя пирожок с повидлом за пять копеек, я забрел в кафе „Дорожное“ на привокзальной площади. Вот сюда-то мне и надо ходить обедать — это не мой любимый „Пекин“, но и не „химический“ рай вкусной и здоровой пищи. Улица, по которой нас возил в баню автобус, оказалась главной в городе. Естественно, названа она была именем вождя мирового пролетариата. Я и не пытался найти другую большую улицу, поняв, что это бесполезно. Прокатился одну остановку на автобусе. Улица Ленина совершенно неожиданно вывела меня на площадь Ленина. Кто бы мог подумать? Ни за что бы не догадался, что плошадь, на которой стоят райком, универмаг и главная гостиница города, носит имя „бабы Лены“! Я было подумал, что и гостиница — тоже, но здесь я ошибся: „Березкой“ она называлась, с рестораном даже. Пошел вправо от нее и очутился на городском рынке. Учитывая близость польских границ, мне не показалось странным то, что продавцами разноцветных шмоток были поляки. Сначала они продавали то, что привезли из своей спекулянтской Польши, а потом на вырученные рубли закупали утюги, чайники и прочие электротовары, в которых братский польский народ нуждался так же, как я в пирожках с повидлом за пять копеек. Их я доел как раз на рынке, наконец-то почувствовав себя сытым и удовлетворенным. Еще бы: одна пачка „Опала“ стоила столько же, сколько целых десять пирожков! Дав себе слово курить поменьше, я отправился в кинотеатр на засаленную французскую комедию.