Клаудио Магрис - Другое море

Однако Нуссбаумер был прав, когда требовал перевода с древнегреческого на немецкий. Эти два обязательных языка, может быть, единственные, на которых позволительно спрашивать, откуда рождаются и куда исчезают предметы. С итальянским дело обстоит иначе, он не тот, на котором говорят о предметах, чтобы дать им определение, удивляясь их блеску или их пустоте. Он скорее язык отсрочки и сделки с невыносимым, годящийся для того, чтобы развлекать других неистовой болтовней, сбивая судьбу с толку. Одним словом, язык жизни, и тем самым примиряющий и несостоятельный, как она сама, имеющий, как и полагается, всего-навсего одно обличье.

Его итальянский к тому же порой сильно хромает. Также и в письмах. Кстати, ему надо было написать Карло, от которого он, конечно же, нетерпеливо ждал известий и продолжения диалога. Только с Карло ему и хотелось общаться. Да письма от Карло, несомненно, уже в пути, на каком-нибудь другом идущем в их кильватере судне, длинные, обстоятельные и полные стольких интересных мыслей.

Энрико тоже ему написал. 3 декабря «Колумбия» причалила в Альмерии. Он сошел на берег, купил писчей бумаги и зашел в первое кафе рядом с портом. Он сидел там и, глядя на белый лист, лежащий перед стаканом густого, похожего на ликер вина, катал ручку по стоящему с легким наклоном столу и ловил ее прежде, чем она упадет. Ему хотелось написать о своем путешествии, о добром и недобром при отъезде, об опасной и недостойной любви к себе, заключенной в ностальгии и желании возвращения и, подобно всякой любви к самому себе, делающей тебя рабом. Это путешествие не похоже на бегство, уехать — это значит не столько чуточку умереть, сколько жить, существовать, сохранять постоянство. Будут страхи, амбиции, намерения, и их следует избегать.

Он поиграл ручкой, выпил еще один стакан и расстегнул пуговицу на рубашке. Вообще-то военная служба была для него непереносима лишь из-за тесного воротничка формы и еще больше из-за сапог; как только выдавалась возможность, Энрико ходил босиком; к тому же ему не хотелось каждое утро заправлять койку. В конце концов он не противник армии. Порядок должен быть, хотя это и не для него лично, он к этому не способен, но в мире он необходим, и в этом кафе в Альмерии с его шумной и неугомонной матроснёй — тоже. Вот и Шопенгауэр, чей угрюмый и саркастический портрет стоит, опираясь на книги, на чердаке, навсегда разрушил всякую волю к жизни и мощи, но был доволен тем, что существуют армия и полиция, чтобы держать мошенников в узде. Энрико все же никогда не хватало мужества поговорить на эту тему с Карло, он предпочитал что-то недоговаривать.

За столиком в кафе он продолжал рисовать ослиные уши на полях писчей бумаги. В какой-то момент решив, что надо остановиться, он выбросил этот лист, купил почтовую открытку и написал две строчки более крупными, чем обычно, буквами. «Дорогой Карло, вот уже восемь дней нахожусь в таком замешательстве и пр., что не могу совершенно ничего тебе написать, кроме как послать сердечный привет, что я и делаю. Дружески, твой Энрико».

Он напишет больше, когда вокруг станет чуть спокойнее, будет меньше людей, которые слоняются туда-сюда по палубе во время томительно тянущегося полудня в открытом море, когда вокруг останется меньше постоянно изменяющихся предметов. Энрико продолжает вглядываться в море, но теперь уже перепады цвета при переменах времени суток кажутся ему слишком резкими.

Одна более высокая, чем другие, волна разбивается о борт, и желтоватый сноп брызг взвивается в пучке света от иллюминатора. За несколько месяцев до этого в Пирано и Сальворе волны не были столь мощны, но легко опрокидывали барку, когда та шла против ветра, и друзьям не хватало сноровки, чтобы натянуть шкот. Паула и Фульвия хохотали на берегу, когда замечали, что дело у них не ладится, или когда Нино, которому надоедало наблюдать, как Энрико сидит на бортике и смотрит вдаль, а не купается вместе с другими, сбрасывал его в воду, и тогда ему поневоле приходилось плыть. Плавал он лучше других, решительно и уверенно рассекая накатывающуюся сзади волну или ныряя под нее. В этом фиолетово-голубом, все более застывающем, когда опускаешься глубже, пространстве предметы разрастались, оставаясь неподвижными, а цвета водорослей, камней и рыбы, медленно поворачивающейся и исчезающей в глубине, отдавали умиротворением.

Паула плавала вместе с ним под водой и на глубине протягивала ему руку; темные глаза и волосы, как подводные луга водорослей, те же глаза и те же волосы, что и у Карло. Внизу было еще больше заметно, как брат и сестра похожи. Паула улыбалась красиво и иронично, неизменная улыбка в дымчатой подводной неподвижности, потом отталкивалась поблескивающей, как рыба, белым цветом ножкой и всплывала.

Он наблюдал за ее исчезновением, для него самого всплывать было мучительно, и уши у него болели.

Карло часто оставался в стоящем неподалеку от берега доме и слушал, как Арджия играет на фортепьяно. Может быть, он был влюблен в Арджию еще и потому, что ее имя означало спокойствие, свободный покой, наступающий, когда уходит всякое желание что-то делать и чего-то просить. Attraverso l’energia all’argia [12] «Через буйство к успокоению» или же «Через действие к бездействию» — своеобразная игра слов в итальянском языке с использованием вошедших в него однокоренных греческих слов: ενέργεια — энергия, действие и αργία — праздность, бездействие. , написал Карло под портретом Шопенгауэра — к спокойствию бытия, моря и, быть может, той самой великой инерции, окончательной, — подумал на мгновение Энрико. Но нет, он не прав, эта мысль недостойна Карло, такого цельного и живого в любое мгновение, ибо он не выпрашивает жизнь, как нищий, а просто живет как король.

Три дня на берегу в Пирано, когда любуешься волнами, или в барке по пути к Сальворе и далее к конечному мысу Истрии, напротив белого маяка и белых скал, распластавшись и опустив лицо за борт, почти касаясь им морских волн. То, что внизу, превосходно, подниматься вверх — это самонадеянность, тщетные старания привстающего на цыпочки, чтобы его заметили. Накренившаяся барка плыла сама по себе, лицо чуть задевало морскую гладь, подобно рыбе, выскакивающей из глубины на водную поверхность; он — распластанный с опрокинутым вниз лицом, а Паула лежит на спине, откинув голову назад, и ее темные — черные — волосы трепещут на ветру возле его лица. Позади этих черных волос переливалась голубизна, еще дальше виднелась полоска красной земли, нежная и темная зелень пиний и кипарисов. Грудь стремительно падающей вниз, слегка касаясь воды, чайки отдавала цветом зеленоватой слоновой кости; одинокое оливковое дерево вздымало к небу свой мощный и невинный член, но барка уже удалилась от него, прошла мыс, и показался белый маяк. Запах, источаемый оливковым деревом, давно затерялся в море, барка скользила легко и бесцельно в полуденном воздухе, исчезая в мерцании света.