Наварр Скотт Момадэй - Дом, из рассвета сотворенный

— Мой дед умер, — повторил Авель. Голос был негромок. В нем не было ни дрожи, ни волнения.

— Да, да. Я слышал, — сказал священник и потер зрячий глаз. — Но ведь ночь еще, господи. Ночь ведь на дворе. Я понимаю твое горе, но…

Но Авель ушел уже. Ежась от холода, отец Ольгин всматривался в темноту.

— Я понимаю, — сказал он. — Понимаю. — И перешел на крик: — Понимаю! О господи! Я понимаю — понимаю!

Авель не стал возвращаться в дедов дом. Он торопливо пошел окраиной городка на юг. У последнего дома он остановился, снял с себя рубашку. Тело озябло и ныло от холода. Он присел у глиняной печи, сунул руки внутрь, в одетую мерзлой коркой золу, в сажу, и патер себе грудь, плечи и предплечья. Встал и, выйдя на грунтовую дорогу, торопясь, пошел в темноте на юг. Было тихо, слышался лишь его быстрый, ровный шаг на снежном насте, а он все шел и шел вдаль по дороге.

Темнота чуть побледнела, словно это сама ночь шевельнулась медленно и отодвинулась; затем мутно-свинцовый зыбкий отсвет лег на снег, и дюны, и черную хвою. А над черным восточным нагорьем забрезжила матовая, молочная с серым, заря. Он почти уже дошел до места — и увидел участников бега, стоящих в отдалении.

Он присоединился к ним, и, сгрудясь, они стали ждать, и холодная долина светлела предрассветно. Над миром лежала туча, тяжелая, сплошная. Она тянулась до черной месы, стирая ее контур, заволакивая скат. Но седловину не заволокло, там проглядывал ясный, пустой омут вечности. Они смотрели туда и ждали, и, вот — так плавно и переливчато, что глазу и не уловить всей цветовой игры, — пустота стала ярчеть, менять оттенки: от пемзы, через жемчуг и перламутр, к оранжевому, розовому, светлому румянцу. А затем нависшую над месой тучу окаймило снизу огнем, край неба вспыхнул холодным заревом рассвета — и бегуны устремились вперед.

Вздрогнув от этого внезапного и быстрого начала, тихого и дружного, он побежал следом. Он бежал, и тело разрывала боль, и он продолжал бежать. Бег его был беспричинен, бег был ради бега, и родной земли, и разгорающегося рассвета. Взошло солнце в седловине месы и через заснеженный дол и холмы кинуло снопы лучей на дорогу, и ночной холод отступил, и пошел дождь. Вдали стройные черные тела бегущих скользили бесшумно сквозь косой свет и дождь. Он продолжал бежать, его уже облил холодный пот, и грудь ходила ходуном от боли бега. Ноги подкосились, он упал в снег. Кругом шел дождь и чертил сажевые полосы на покалеченных его руках, стекая черными каплями на снег. И он поднялся и продолжил бег. Он был один — и продолжал бежать. Всем существом своим он сосредоточился на чистом движении бега и уже не думал о боли. Не думал ни о чем, мозг охватило полное изнеможение, и теперь он наконец-то видел мир бездумно и проникновенно. Видел каньон, и горы, и небо. Видел дождь, и реку, и заречные поля. Видел темные рассветные холмы. И на бегу он шепотом запел. Без голоса и звука; были только песенные слова. И он бежал, несомый нарастающею песней. Дом из цветени, дом, из рассвета сотворенный. Кцедаба [Здесь конец (таноанский яз.) — традиционная концовка сказания].

Перевод Осия Петровича Сороки

Индейской культуре в США не везло на протяжении долгих столетий. Резко отличная от европейской, глубоко скрытая от постороннего взгляда, она развивалась сама в себе, служа подчас лишь экзотической диковинкой для широкой публики.

История индейского меньшинства кровавой трагедией происходит через три века истории континента, от первых провокационных захватов земель колонистами до индейских войн на американском Западе, завершившихся в 1890 г. грохотом пушек у Вундед Ни, расстрелявших 200 безоружных индейцев-сиу… «История, история… глупцы, что знаем мы об этом и хотим ли знать? Мы начали её с убийства, а не с открытия. Нет, мы не индейцы, но мы люди, живущие с ними в одном мире…» — размышлял с горечью американский поэт У. К. Уильямс.

Конечно, из этого вовсе не следует, что Америка не пыталась понять индейскую культуру, однако до недавнего времени исследования виднейших ученых оставались достоянием узкого круга заинтересованных лиц. «Индейцы — это котел, в котором что-то кипит. Время от времени кто-нибудь подойдет, снимет крышку, заглянет внутрь. Потом уходит, чтобы уже не возвращаться» — так говорит о судьбе народной культуры ирокезский вождь, наш современник. Поэтому и теперь рядовой американец едва ли назовет какие-либо индейские имена, кроме Покахонтас и Сакаджавеи, да и то не сознавая, что те, кому они принадлежат, стали, по существу, национальными героинями Америки, а имя Понтиак соотнесет скорее с маркой автомобиля, чем с вождем, который два века назад угрожал существованию европейцев на континенте.

Свыше полустолетия после Вундед Ни история индейской культуры в США была историей «исчезающих американцев», «молчаливого меньшинства»… «Подопечные нации» — так значились индейцы в государственных бумагах — влачили жалкое существование в бесплодных резервациях, вкрапленных в просторы Америки; упадок духа, голод, алкоголизм, самоубийства стали и их среде обыденными явлениями. Этому способствовали запреты на соблюдение традиционных обрядов, тяжелые условия жизни тормозили развитие национального искусства и литературы. Преподавание в школах было «американизировано», оно исключало изучение родного языка, истории, устного народного творчества. И хотя антологии индейского фольклора начали издаваться и стране уже с начала нынешнего века, все они были как бы отзвуком прошлого, надгробным камнем, казалось бы, умершей культурной традиции.

Первым просветом в своей «резервационной» истории индейцы считают «красные 30-е» — годы активизации демократических сил в стране, когда правительством Ф. Д. Рузвельта был принят так называемый «Индейский реорганизационный акт», по которому индейцы, оставаясь в резервациях под контролем федеральных властей, получили право на сохранение своих национальных обычаев и отправление традиционных обрядов. В эти же годы появляются первые писатели-индейцы, заявившие в своих произведениях о существовании самобытной культуры. Однако официальная критика не приняла их всерьез, и мало кто знает, что такие индейские писатели, как Мато Нажин, Охайеза, Дж. Мэтьюз, были современниками Хемингуэя, Фолкнера и Ричарда Райта, хотя имена их включены теперь в американские энциклопедии и справочники.

Послевоенная действительность и 60-е годы — переломный период в судьбе индейцев, как и других национальных меньшинств США. Одновременно с американскими неграми и чикано индейцы начинают вести активную борьбу за свои экономические и гражданские права. С начала 40-х годов правительство проводит по отношению к индейцам политику насильственной ассимиляции, молодежь уходит из резерваций, поселяется в городах, и таким образом индейцы приобщаются наконец к жизни современной Америки, зачастую испытывая при этом всю тяжесть своего неравноправного положения. В настоящее время в каждом крупном городе США — Чикаго, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе — есть индейское «землячество»; как правило, оно связано с резервацией, со своим племенем, чьи интересы старается отстаивать. Резервационные земли стали для индейцев предметом национальной гордости, в них воплощается надежда на экономическую и политическую независимость (пусть очень и очень относительную) от общества империализма. В годы вьетнамской войны, маршей протеста на Вашингтон на волне национального пробуждения малых народностей США возросла политическая активность индейцев. Они чутко присматриваются к тем общественным процессам, которые происходят в последние годы в развивающихся странах, ощущая, видимо, свою общность с ними. И всё же земли резерваций в результате всяческих происков и ухищрения уплывают из-под ног их владельцев. Вопрос о земле — по существу, коренной в политическом движении индейцев, разверзнувшемся в 60-е годы. В 1964 году на Дальнем Западе индейские племена боролись с оружием в руках за право на охоту и лов рыбы; в 1969 году захватили пустующий островок Алькатрас, а затем и ряд других пунктов; в 1973 году вторично пролилась кровь у Вундед Ни…