Мишель Фейбер - Евангелие огня

— Свяжи его снова, — сказал Белый.

Нури и Белый уселись на кушетку у включенного телевизора и принялись просматривать запись, дабы проверить, все ли с ней в порядке. И начался самый настоящий галдеж. Телевизионный шеф-повар объяснял разницу между жаркой и обжигом, признания Тео воспроизводились, отматывались назад и воспроизводились снова, а Нури с Белым обсуждали достоинства и недостатки записи.

— Паузы лучше вырезать, — заявил, наконец, Белый. — Толку от них. Пустой эфир.

— Телевизионщики, если потребуется, вырежут их сами, — ответил Нури. — У них для этого специальное оборудование есть.

— Не стоит их искушать. Возьмут и вырежут что не следует. Если мы отдадим им запись, которую можно сразу пустить в эфир, они ее трогать не станут.

— Они ее и так трогать не станут, — сказал Нури. — Это же динамит, друг. То, что они называют жареной новостью .

Последние слова он произнес с типично арабскими модуляциями, отчего они прозвучали, как основной догмат Ислама.

— И как только мясцо начинает попыхивать, — говорил телеповар, — вы — раз! — и снимаете его со сковородки, видите?

— Вырежи паузы, — сказал Белый.

— Потом окунаете в белое вино, вот так…

— …выбрал его, потому что книги про Иисуса пользуются огромным спросом, — встрял голос Тео Гриппина. — Ну, то есть… э-э… возьмите хоть «Код да Винчи»… про Иисуса… ну, то есть… э-э… Иисуса. Я…

— Дело непростое, — пожаловался Нури. — Если я ошибусь, придется все записывать заново.

— Ну и ладно. Он же все равно тут.

— Послушай, друг, мне было бы легче, если бы ты выключил телевизор.

— Всех-то делов — несколько пауз убрать, Нури. Это ж видеокамера, а не ракетная установка.

— А тем временем баклажанчики наши тушатся себе да тушатся…

— У нас тут теперь совсем тишины не бывает, — скорбно произнес Нури. — А как раньше тихо было.

— Скоро опять станет.

— А сейчас нельзя, друг?

— Через пять минут новости пойдут.

Так оно и тянулось. Голос Тео Гриппина звучал, точно икота, воспроизводимый то вперед, то назад, излагавший его признания, снова и снова повторявший фразочки вроде «подделывал свитки» и «моя жадность».

— Ét voilà ! [9] Вот и славно! ( фр .). — воскликнул телеповар. — По-французски это значит вкусн я-я-я тина!

Руки Тео снова начали неметь. На этот раз его привязали не так неудобно, как в прошлый, — тогда он был в беспамятстве, мешок мешком, а теперь выбрал позу сам, и криво вывернутыми оказались только руки и лодыжки. Кроме того, перед самой записью ему разрешили пописать в здоровенную пластиковую чашку, отчего давление в его мочевом пузыре уменьшилось. Плохо было, однако же, то, что он ощущал нараставшую тяжесть в кишечнике, хоть и не ел ничего уже полтора суток.

Если он доживет до возможности написать книгу о том, как его похитили, нужно будет на уролого-гастро-кишечные материи особо не напирать — успех, выпавший на долю Малха, ему нисколько не нужен.

— Продолжаются поиски, — говорила дикторша, какая-то новая, — двух мужчин, которые во вторник похитили из книжного магазина «Страницы», что на Пенн-плаза, Манхэттен, Тео Гриппина, автора вызвавшей немалые споры книги. Похитители открыли стрельбу из ракетниц, что привело к пожару, в результате которого сгорел магазин и погибли три человека. Еще один серьезно пострадавший от огня мужчина скончался сегодня утром в больнице Бельвью. Им был Мартин Эф Салати, литературный агент. Другой несчастный случай произошел в Плачитас, Санта-Фе, — мужчина погиб во время публичного сожжения экземпляров книги Гриппина «Пятое Евангелие». Он поливал сваленные грудой книги бензином и не заметил, что кто-то уже произвел неудачную попытку поджечь их. Струя бензина воспламенилась, канистра с ним взорвалась в руках мужчины и его охватил огонь. Член муниципального совета Санта-Фе Джон Делакруз сказал в связи с этим:

— По-моему, эту книгу следовало назвать не «Пятым Евангелием», а «Евангелием Огня». Я призываю наших граждан, где бы они ни жили, к спокойствию. Если хотите читать эту штуку, читайте, но не рискуйте из-за нее жизнью. Помните, это всего лишь книга.

«Чертовски верно!» — захотел крикнуть через всю комнату Тео, но воздержался.

И тут телевизор выключили, в комнате стало тихо.

— Ладно, Нури, делай как знаешь.

Пауза. Один из них свинчивал крышечку с какой-то бутылки, потом послышалось резкое шипение.

— Не стоило нам сжигать тех людей, — сказал Нури.

— Мы никого не сжигали. Там просто начался пожар, а это несчастный случай.

— Не стоило нам сжигать тех людей, — повторил Нури.

В голосе его не слышалось ни особой боли, ни желания настоять на своем, скорее глубокие, давно уже ставшие привычными сожаления человека, годы тому назад продавшего дорогие ему с детства вещи и теперь жаждавшего вернуть их.

— Они были приспешниками Гриппина, — ответил Белый. — Пришли туда, чтобы посидеть у его ног.

— Они на стульях сидели, — уточнил Нури.

— Я к тому, что они пришли любоваться им. Почти поклониться ему! Ты же слышал, как они аплодировали, Нури. Еще и автографы стали бы просить, если б успели.

— Мы с тобой не договаривались жечь их. Ракетницы нужны были только для дыма.

— Да нет, жаль их, конечно. Может, эти люди померли и раньше своих сроков. Но ведь им же все равно в аду гореть, в вечном пламени, Нури. А это срок гораздо больший, чем какие-то полчаса в магазине.

Похоже, Араба эта мысль утешила. Он снова принялся кромсать исповедь Тео.

— И… и это, в общем, все, что я хотел сказать, — произнес голос Гриппина. — И… и это… И это все…

Нури ушел, чтобы доставить запись на ближайшую телестудию, Белый остался. Тео рассчитывал на обратное, — то есть, Белый уйдет, Нури останется, — поскольку полагал, что сумеет установить с Арабом более… как бы это сказать? … человеческие отношения. Но, по-видимому, Белый тоже так полагал.

Стараясь отыскать позу поудобнее, Тео опустил голову на подлокотник кресла. До него уже начинали доходить последствия того, что он сделал несколько минут назад. Миллионы людей, до сих пор всего лишь негодовавших на Тео, теперь возненавидят его, причем страстно. Христиане и нехристиане будут оплевывать его, встречая на улице. А за что?

Хороший вопрос, хороший. В последние несколько недель интервьюеры сотни раз спрашивали у Тео, какими мотивами он руководствовался, отпуская «Пятое Евангелие» в свободный полет по миру, и он давал им разные бредовые, в общем-то, ответы. Однако под содеянным им крылась тайная амбиция, в существовании которой он и себе самому почти не признавался. Большим человеколюбцем Тео по натуре своей не был, да и всякого рода идеалисты его особо не интересовали. И все-таки, когда настало время «Пятого Евангелия», безжалостный самоанализ вынудил Тео признать, что где-то в самой его глубине сидит затаившийся идеалист, норовящий поспособствовать развитию рода человеческого. Желающий дать людям средство, которое позволит им забыть о наркотической зависимости от религии, перестать поклоняться мертвецу и заняться решением проблем бытия. Разрушительный при всем его простодушии мемуар Малха мог свалить простоявшего две тысячи лет идола и возжечь пламя разума, и тогда миллионы духовных калек отбросили бы свои костыли и стали отвечать сами за себя.