Евгений Боушев - Сердце капитана

Мы допиваем пиво и едем к Галилею. Заряжаем Стирминатора, жарим яичницу с луком, покупаем еще пива. Почему-то портвейн сегодня в тягость. И вообще, бухать вредно.

Галилей достает свое звенигородское чудовище с удивительно чистым звуком и поет песню, от которой у меня шевелятся волосы на голове:

Я вижу их, со скрюченными пальцами, с объеденными крабами лицами, в дырявых треуголках, которые непонятно как держатся на голове. Они тянутся к светлому пятну неба над головой, к мутной и призрачной цели. Иногда я вижу их во сне.

День начался с кошмаров. В половине седьмого я с криком свалился с кровати, перепугав кота. Вам интересно, что я кричал?

Попробуйте догадаться. Несложных три слова. Настенька уже полгода ждет, что я скажу ей такие же.

Кот с опаской посмотрел на меня и заскребся в дверь. Возможно, я схожу с ума. Я предпочитаю считать, что все вокруг сошли с ума, а я один — исключение. Впрочем, вероятнее всего, с ума сошли все без исключения, причем ещё с десяток лет назад.

Смелые гипотезы подтверждает Галилей, который то ли переопохмелился, то ли забыл прерваться на сон. Он звонит и предлагает встретиться. Я собираю в сумку пустые пивные бутылки и выхожу на улицу.

Батюшки!

Галилей уютно расположился на скамеечке у моего подъезда. Он прикрыл рожу газеткой, задрал майку и чешет пузо.

— Чувак, — рыгает он. — У меня есть идея.

— Отлично. Одно это уже можно отметить.

И мы идем к ларьку.

Через полчаса, когда уровень алкоголя в моей крови достаточно высок, чтобы не поседеть от самых чудных идей, Галилей вдруг изрекает:

— Я решил жениться.

— Вундербар! — отвечаю. — Создание полноценной, устойчивой к деструктивному воздействию общества социальной ячейки является достойным ответом тому безумию, что царит в голове у многих.

— А в моей голове?

— И в твоей голове тоже! Ты знаешь Алису без малого неделю. Какого черта ты втемяшил себе, что она именно та единственная и лучшая на свете девушка?

Пауза. Галилей держит бутылку в отвисшей руке, шевелит губами. И я вдруг понимаю, что для него Алиса та самая девушка. Это бывает — и почему-то бывает именно вот так сразу.

— Чувак, — говорит он виноватым голосом, — не бойся, я тебя не брошу.

— Иди ты в жопу! Что я тебе — баба, чтобы меня бросать?

Галилей морщится и отдает мне бутылку.

— Я же не виноват, что у тебя все так получилось. И ты не виноват. А она была просто стервой.

— Конечно. Забей.

— Я правда не хотел, чтобы ты чувствовал себя одиноким.

— О'кей. Возьмете меня третьим в свою дружную семью.

Батюшки, что я такое плету? Я же становлюсь у него поперек дороги!

Вскакиваю и отдаю Галилею бутылку.

— Я и сам удивляюсь, что у нас так все получается. Жил себе спокойно, бухал в свое удовольствие, — бормочет Галилей, — с бабами никаких лишних мыслей не позволял, близко не подпускал. А её даже подпускать не пришлось. Она сразу с моим характером сплавилась. Состыковалась без зазоров…

— Кто еще кого стыковал, астронавт-философ?

— … и жизнь у нас похожая была. И привычки общие…

Все. Понесло чувака.

— А предложение ты ей когда собираешься делать?

— Сегодня и сделаю. Думаешь, почему я тут лежу? Решил провести сутки самостоятельно. Три часа осталось.

Пиво закончилось. Мы идем к ларьку, потом садимся в маршрутку и с песнями едем сватать моего дорогого Галилея.

Оставшееся время уходит на разработку невероятно сложного и романтичного плана. Галилей добавляет в поток моих идей свою струю, и план перестает выглядеть совсем уж идиотским — становится довольно милым. Мы решаем, что любимая может и подождать, и с пользой проводим последний галилейский холостой день. Мы выпиваем умопомрачительное количество алкоголя, но каким-то чудом остаемся на ногах. Вечереет.

Небо на горизонте похоже на перевернутую кастрюлю с оранжевыми стенками. Кто-то накрыл нас медным тазом. Дерни за веревочку, задень ногой, урони пустую бутылку — и привет. Опустится ночь, и в игре будут совсем другие правила.

Осознав это, я тащу Галилея к Алисе. Он чертовски тяжел, запинается ногами за горизонт, и кажется, что от этого становится всё темней.

Алиса принимает у меня поникшее романтическое тело и укладывает на единственную кровать. Галилей дергает щекой, и неразборчиво произносит:

— Дрргая. Я тебя льбльбю!!!

«И я тебя», улыбается Алиса. Она снимает с него носки. Я курю её сигарету. Галилей переворачивается на живот и говорит подушке:

— Ходи за меня зззз…муж!

Икает и ползет к туалету. Алиса поддерживает его под плечо, и они шепчут друг другу банальные, но удивительно приятные вещи. Я иду на кухню и подставляю голову под кран.

Возвращается Алиса. Глаза у неё мокрые.

— Поздравляю, — говорю. — Теперь у вас есть вы.

Мы идем в комнату, садимся около спящего Галилея (Алиса заботливо поправляет ему одеяло) и дружным молчанием отмечаем начало чего-то совершенно нового, пугающего и хорошего одновременно.

И тут она мне говорит:

— Давай напишем песню. Ты и я, прямо сейчас.

Берет клочок бумаги и что-то пишет. Протягивает мне.

Батюшки! Узнаю собрата по перу. На бумажке красуется: «Мне не бывать теперь поэтом…». Пишу в ответ:

«Мне сердце вьюгой замело».

Задумалась. Пишет что-то. Зачеркивает. Пишет. Грызёт карандаш.

Читаю: «А в темноте обрывки света…»

И тут меня понесло.

Меня выбрасывает обратно, я смотрю на бумажку, на Алису, на спящего Галилея. Мне плохо.

Алиса осторожно берёт у меня из рук листок, читает. Задумывается, потом начинает что-то писать. Я забираю у неё карандашик и ставлю жирную точку.

— Хватит. Не надо больше. Не хочу.

Алиса кивает, и встревоженно смотрит мне в глаза. Меня трясет. Из меня хлещет что-то черное, угрюмое, скрытое где-то глубоко в подсознании.

Я хочу запихнуть это обратно. Я хочу снова быть беззаботным. Я поджигаю бумажку.

Алиса дожидается, пока мой маленький джордано бруно станет горсткой пепла, и задумчиво говорит:

— Теперь сбудется, — а когда я, удивленный, оборачиваюсь к ней, добавляет — Не знал? Примета такая. Я думала, ты специально.

А я молчу. Я в полной заднице, и мне уже не страшно.

Хуже быть просто не может.

Сегодня необычный день. И даже не потому, что зарплата, наконец, у нас в кармане. И вовсе не потому, что погода необыкновенно ясная. И, конечно, не потому, что Шельма забухал и переложил всю ответственность на лаборантов.