Евгений Боушев - Сердце капитана

Достаю градусник. Сорок один и три.

За стенкой слышен храп. Впереди еще вся ночь.

Звонит Галилей. Вкратце обрисовываю ему ситуацию. Слышал, говорю, что сорок два градуса — температура сворачивания белка. Как бы у меня мозги не выкипели, говорю.

Галилей молчит. Потом непонятно отвечает:

— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

— Успокоил, — бурчу я.

— Послушай, чувак, — неожиданно серьезно отвечает Галилей из телефона. — Я уверяю тебя, что высокая температура — это выдумки твоего мозга. Как только ты перестанешь заморачиваться на своей простуде и поймешь, что происходит на самом деле, тебе сразу станет легче.

— А что со мной происходит на самом деле?

— Ну, чувак. Даже если я тебе скажу, никакого эффекта не будет. Это ты сам должен понять.

От удивления я даже привстаю на кровати. Картинка перед глазами фокусируется.

— Что понять-то?

Галилей молчит. Говорит кому-то в сторону от трубки: «Бедняга». Все ясно, никаких объяснений от него сейчас не дождешься. Придется думать самому.

— Сам-то чем занимаешься? — спрашиваю я.

— А ничем, — говорит Галилей. — Твою мифологию читаю. Делаю интересные выводы.

И отрубается. А я смотрю по сторонам и чувствую, что мне действительно становится легче.

Наутро температура пропала, ком в горле куда-то исчез, а от насморка не осталось и следа. Черт возьми, этот Галилей — он что, шаман что ли?

Звоню ему.

— Нет, я не шаман, — говорит Галилей. — Я другой…

— Чего?

— Не важно.

— Давай встретимся!

Галилей мнется. Такое с ним случается впервые. Обычно этот вульгарный телепуз прилетает как на крыльях — ты только попроси.

— Не стоит, — отвечает он. — Посиди в одиночестве денек-другой, осмотрись. На работу можешь не ходить.

Что он плетет?

— … тебе сейчас нужно понять, зачем ты вообще существуешь в этом мире. А, поняв это, ты поймешь, что тебе делать дальше.

— А ты понимаешь?

— Я-то? Я — другое дело. Ну, бывай.

Странно. Хотя, единственная здравая мысль в его бреде есть — то, что мне не стоит какое-то время ходить на работу.

Это очень правильно.

В дверь что-то слабо царапается, потом заходит Настенька с моим термосом в руках.

— Я тебе сварила клюквенный морс, помогает от простуды.

Боже, девочка моя, да у меня не простуда вовсе — мне просто не хочется жить в этом уродливом, насквозь дырявом мире. Осенний ветер в моей голове шевелит обрывки прошлого, народ вокруг скалит зубы и тычет пальцем. А в груди пустота, и эта пустота будет завтра и послезавтра и через год — мне уже никуда от нее не деться.

Настенька все стоит и смотрит на меня.

— А откуда у тебя взялся термос?

— Я сегодня утром зашла и взяла… Ты всегда спишь с открытыми глазами?

— Только когда ко мне в комнату забираются прелестные нимфы. — Я хлопаю ее по спине и неожиданно говорю:

— Пойдем погуляем.

— Пойдем, — говорит Настенька. — Только оденься потеплее.

На улице настоящая осенняя погода — воздух прозрачен и желт, как немытый стакан, деревья постепенно расстаются с листвой, а дворовые коты занимают места на теплотрассе. Мы с Настенькой чинно идем по улице, похожие на двух влюбленных. Собственно, это почти правда. Настенька сверкает глазами, заглядывает мне в лицо и то и дело порывается взять меня под руку.

В арке неподалеку от магазина стоят два ханыги в состоянии прострации. Вернее, стоит только один, а другой опирается на него. Они тупо смотрят на нас и очень душевно покачиваются. Потом стоящий ханыга сплевывает сквозь зубы, а висящий поднимает голову и тихо говорит:

— Уитёк… Давай бросим курить…

Настенька прыскает в кулачок, а я неожиданно вспоминаю о чем-то очень важном.

— Подожди, — говорю и скрываюсь в дверях магазина. Настенька смотрит на меня через стекло грустными глазами.

Возвращаюсь я с баночкой коктейля для нее и бутылкой портвейна для себя.

Садимся на лавочку в парке. Я смотрю на гуляющих людей, на парочки, точно так же сидящие на скамейках, на жирных голубей с перебитыми лапами; на низкое небо и оранжевое солнце — оно плюется удивительным светом, похожим, скорее, на жидкость. Меня знобит.

— Странно, — говорит Настенька. — Столько раз сидела здесь с подругами, а с тобой все кажется совсем другим. Как будто…

— Посадили новый парк?

— Ага. Или нет — парк тот же. Только через много лет, а все, кто здесь ходит — призраки. Бр-р…

— А у меня вообще постоянно такое ощущение, — говорю я и делаю хо-ороший глоток портвейна.

— И тебе не страшно?

— Нет. Мне нравится быть призраком. Нравится смотреть на мир с другой стороны. Единственное, чего я боюсь, это стать такими, как они, — я киваю на ближайшую компанию. — Живут, руководствуясь парочкой древних инстинктов и чувством подражания, которое вытесняет всю индивидуальность. Стадное чувство заменило мораль. Мне страшно стать таким же и навсегда завязнуть в этом болоте.

Настенька хмурится.

— Но если не завязнуть в этом болоте, не сможешь жить, — говорит она. — Человек — социальное существо, он обязан как-то подстраиваться под общество. Иначе тебя сожрет одиночество.

— Это точно. Мне ужасно одиноко, но по-другому я не могу.

— У тебя же есть Галилей.

— Галилей? Это я есть у него. Как прикольный знакомый, как интересный собеседник. Да, чёрт возьми, он вполне может вытащить меня из горящей избы, но ему до фени мои моральные протесты.

Настенька берет меня за руку:

— А кроме Галилея?

— А кроме Галилея — никого.

— По-моему, ты обжегся на своей любви, — говорит Настя. — Они боятся тебе сказать, только глупо извиняются, но здесь нужно резать по-живому, чтобы не потерять правду.

— И в чем правда?

— Она не любила тебя, ты знаешь. Теперь тебе кажется, что все твои чувства к кому-нибудь могут быть преданы. Это заколдованный круг: пока ты снова не научишься верить в людей, они не будут верить тебе. Полюби людей вокруг, и ты увидишь, как все изменится.

— А за что? Я и себя-то не люблю.

«Понимаешь, я не люблю самого себя. Поэтому я могу полюбить только того человека, который не любит себя. Но поскольку этот человек будет похож на меня, а я себя не люблю, получается, что я буду любить его весьма странной любовью».

— Я люблю тебя, — говорит Настенька.

Я молчу.

— Ты не один, — говорит она.

— Я бы очень хотел сказать тебе то же самое, поверь. — Настя коротко вздыхает и отворачивается. — Но никогда не скажу.

— Вот твоя беда. Ты не позволяешь любить себя тем, кому это на самом деле нужно. — Она пытается вырвать свою руку, но я не отпускаю. Подношу ее к губам и тихонько дышу в раскрытую ладошку.