Айрис Мердок - Школа добродетели

— Ведь ты не случайно так мне напакостил…

— Что?

— Нет. Черт тебя возьми, ты не можешь сюда вернуться! Я тебя видеть не могу, вот и весь сказ. Держись от меня подальше! Ад здесь, где-то рядом, а ты — дьявол.

Гарри встал, сделал шаг вперед и, чтобы не потерять равновесия, потащил за собой стул, держась за спинку. Стюарт не шелохнулся.

— Отойди, не стой так близко ко мне…

— Па… пожалуйста, прости меня… я не хотел ничего плохого… позволь попросить у тебя…

— Господи милостивый, ты что, ничего не понял? Ты не знаешь, что причиняешь боль людям? Ты причинил мне такую боль, ты испортил мне жизнь, ты испортил все. Уходи, убирайся!

Гарри метнулся вперед, выставив перед собой руки. Ростом он почти не уступал Стюарту. Одна его ладонь ударила по мокрому плащу Стюарта и соскользнула с него, другая попала по лицу сына. Гарри пошатнулся и чуть не упал, а Стюарт отступил назад.

— Извини. Я ухожу.

Стюарт быстро направился к двери и на секунду остановился; Гарри подавил в себе порыв окликнуть его. Стюарт вышел и закрыл за собой дверь. Гарри схватил стеклянное пресс-папье и швырнул его в дверь. Одна из деревянных панелей треснула. Он сел, чуть не промахнувшись мимо стула, схватил письмо и скомкал его. На некоторое время он утратил способность писать и не знал, как ему обращаться к Мидж. Ее непонятный уход в сочетании с прежней потребностью в нем, ее приятие его присутствия, ее безумные восклицания о своем душевном состоянии рождали в душе Гарри жуткую невыразимую злость. Его мучили гнев, желание, надежда; он грезил о неожиданном возвращении Мидж, видел, как открывается дверь, как к нему тянутся ее руки, смотрел в ее любящее лицо. Гарри соскользнул со стула, упал на колени, а потом вытянулся на полу лицом вниз. Он громко проговорил в ковер:

— Она должна вернуться ко мне, и она вернется ко мне. Ей больше некуда пойти.

Спускаясь по лестнице, Стюарт услышал, как пресс-папье ударилось об дверь, и истолковал этот звук. Он напомнил ему кое-что. О да, Эдвард швырнул ему вслед Библию. Похоже, он у всех вызывает такие эмоции. Выйдя за дверь, Стюарт приложил платок к лицу — из носа шла кровь. Он зашел в туалет около прихожей, намочил платок холодной водой и протер лицо. Нос болел и, возможно, был сломан, подумал он. Как узнать, сломан ли у тебя нос? Стюарт осторожно потрогал его. Кровь капала в раковину. Он прополоскал платок и вышел на улицу. Он шел, время от времени утирая платком нос. Дошел до Тоттенхэм-Корт-роуд, свернул на Оксфорд-стрит. Нос перестал кровоточить и теперь болел меньше. Стюарт выжал влажный красноватый платок над краем тротуара, протер кожу вокруг носа и рта, а потом сунул платок в карман.

Он неловко обходил людей, которые смотрели ему вслед. Непосредственной его целью была одна церковь к северу от Оксфорд-стрит — ему она нравилась, к тому же там можно было спокойно посидеть в тишине. Стюарт вошел в высокий темный храм, где стоял плесневелый и пряный мистический запах, сел, а потом встал на колени. В церкви никого не было. Стюарт стал дышать медленнее, глубже, отвлекаясь от шума машин на улице и позволяя напряженной тишине проникнуть в себя. Сердце его, колотившееся после огорчительной сцены с отцом, успокоилось. Тучи сильных эмоций рассеялись, оставив после себя спокойную печаль. Потом печаль утонула в другом, более горестном чувстве. Там не было никого. Стюарт, конечно, никогда и не воображал, что там кто-то есть, никогда ни на мгновение не верил в существование Бога и не считал, что это имеет значение. Нет, в небесах не было никого, с кем ты мог бы поговорить, кто в последнюю минуту протянет тебе бескорыстную руку помощи, одарит беззаветной любовью. Стюарт особенно не рассчитывал на любовь людей, не полагался на нее. Он любил отца, хотя и знал, что отец больше любит Эдварда. Он не возражал против этого, как думали Гарри, Томас и, наверное, сам Эдвард. Возможно, эта отстраненность, это решительное безразличие объяснялись отсутствием матери как самой первой истины в его жизни. В итоге он получил недостаток бескорыстной любви вместе с навязчивой идеей об этой любви — не реальной, а некоего абстрактного представления, невидимого солнца, дающего свет, но не тепло. Мысль объяснить себя, даже понять себя была чужда Стюарту, и он никогда не формулировал теорий того типа, что был так естествен для Томаса. Напротив, он категорически возражал против такого теоретизирования. Он редко думал о своей матери и старался без раздражения, со скорбной твердостью стереть ее образ.

Но теперь, когда этот образ явился к нему в пустой церкви, он соединил его (осознав, что уже делал это прежде) с представлением о себе самом как о некоем религиозном человеке с особым предназначением: или так, или никак; или это, или разрушение. Значит, именно так, именно это.

Стюарт нахмурился. Ему не очень нравились подобные соединения совершенно разных идей. Что с ним такое, неужели он слабеет? Он решил поразмыслить над тем, имеет ли значение то, что Бога нет. Ему всегда представлялось важным, чтобы Бога не было. Он никогда не искал некоего «Его» или «Тебя», не пытался придать старому божеству какой-то квазиперсональный дух. «Бог» был собственным именем сверхъестественной персоны, в которую Стюарт не верил. Тихая церковь, куда он часто заходил и где после ссоры с отцом надеялся что-то получить, теперь казалась выхолощенной, неправильной. Не то место.

«Может быть, я отступаю и в конечном счете это поражение? Может быть, меня глубоко уязвили и устрашили слова о том, что я не приношу ничего, кроме вреда? Раньше это место успокаивало и воодушевляло меня, потому что оно придавало чистый и невинный вид всему, что мне было нужно. Оно гарантировало существование святости, или доброты, или чего-то в этом роде. Оно связывало меня с ними. Но мне не нужна такая связь. Это разделение, а не связь, это мое романтическое представление о себе самом, словно я представляю себя в белых одеждах. Нет, я вовсе не думал, что я вездесущ или всеведущ, что люди должны замечать меня. Тем не менее я полагал, будто каким-то образом защищен от совершения зла. Я долго жил со своим собственным представлением обо всем — дольше, чем я кому-нибудь говорил или сам осознавал. Это мое представление не может испортиться, я уверен, не может измениться или замараться. Возможно, я только теперь начал понимать, что если делать хоть что-то, то можно сделать и зло. Если я не умею общаться с людьми, это не просто невинная неловкость — это недостаток, который я должен искоренить, но искоренить по-своему. Я еще не знаю как. Господи, если бы мне только увидеть какой-нибудь знак! Я знаю, ничего такого не будет, но продолжаю приходить сюда и становиться на колени, словно жду чего-то. Может быть, я жду ка-кой-то радости. — Он поднялся с колен и сел на скамью. — Я должен обходиться без этого. Вот что я чувствую, вот моя неразрешенная проблема. Люди считают, что я бессмысленно откладываю ее разрешение. Возможно, так и есть. Сейчас переходный период, когда я могу думать — в некоем идеальном тайном смысле, — что достиг всего, хотя на самом деле не достиг ничего. Я до сих пор гоню от себя мысль, что должен действовать в одиночку. Я один и всегда буду один, но не в романтическом, а в другом смысле. Возможно, это для меня не подходит, но пока я ничего не знаю. Если так, подвижничество мне по силам. Может быть, я обречен на это и никогда не смогу помогать людям. Я должен научиться пробовать, но, похоже, и это ошибка. Делай все, что можешь, воздерживайся от глупости и драматичности, не будь слабым и тихим, будь ничем, и пусть действия происходят сами по себе. Нет, это бессмысленно… Каким несчастным я вдруг стал, никогда таким не был».