Айрис Мердок - Школа добродетели

«Я поеду, — подумал Эдвард. — Я поговорю с Сарой, выпью с Викторией. Потанцую с Крессидой. В мире много девушек. Как сказала Илона, есть много других людей. Я снова начну заниматься и выучу русский. И напишу роман. Я напишу обо всем, что случилось со мной, или не об этом, а о чем-нибудь ужасном, что выдумаю сам. Во мне столько ужасных вещей — за целую жизнь не перепишешь! А значит, как сказал Томас, буду процветать на несчастьях. Я поумнел или просто стал бесчувственным?»

Картина обычного счастья вдруг предстала перед ним в виде синего моря и множества суденышек с разноцветными парусами. Как это не похоже на слова Томаса о новой жизни и прочем в этом роде! Больше напоминает другие слова — о том, что естественное эго вырастает заново. Еще Томас говорил, что останется какое-то свидетельство. «Нужно будет как-нибудь уточнить у него. Может быть, я так устал, что просто выбрасываю все из головы, и природа сама исцеляет меня! По крайней мере, я попытаюсь сделать что-то доброе для мира; если это не слишком трудно, ничто не может помешать человеку делать это».

Эдвард взял открытку Илоны, и перед его мысленным взором возникло ее лицо, как в тот замечательный первый вечер в Сигарде, когда женщины устроили праздник в честь его прибытия. Он вспомнил вкус вина, не похожий ни на какое другое вино, Илону с ее пышными волосами, ниспадавшими на шею, и озорным робким взглядом. Вместе с этими воспоминаниями к нему вернулись невинность и обаяние Сигарда. Неужели все оказалось иллюзией? Что сделал с ним Сигард? Было ли это неким бесполезным промежутком времени, или порочной тайной, или загадкой, или путешествием в потусторонний мир? Но что бы там ни было, думал Эдвард, оно оказалось огромным, таким огромным, что потребуются годы на его осмысление. Эдварду впервые пришло в голову, что некоторые события продолжаются всю жизнь, постоянно меняются, никогда не исчезают, как, конечно, никогда не исчезнет Марк. И он подумал о собственном долгом-долгом будущем, и о Марке, и о том, как оборвалось будущее Марка. А еще о том, что он сам способствовал концу Сигарда; может быть, именно это имела в виду Беттина: он был главной причиной конца. Он потревожил Джесса, без него не появился бы Стюарт, он разрушил уклад их жизни, потому что принес туда нечто новое, стал предзнаменованием, зрителем, пришельцем. И тем не менее все случилось так, как хотел Джесс.

«Конечно, можно посмотреть на это с двух совершенно разных точек зрения, — подумал Эдвард. — С одной стороны, это путаница, вызванная несчастным стечением обстоятельств: мой нервный срыв, наркотики, телепатия, болезнь отца, неврастенические женщины-затворницы, неожиданные приезды, всевозможные случайности. Что-нибудь одно могло вдруг пойти по-другому, и остальное тоже изменилось бы. С другой стороны, это единое сложное явление, где все взаимосвязано. Оно похоже на темный шар, темный мир, словно мы живем внутри некоего произведения искусства и являемся частью одной пьесы. Не исключено, что самые важные события в жизни именно так и происходят, и на них можно смотреть с разных сторон. Конечно, мы в своем воображении переосмысляем их, мы не хотим думать, что они не имеют последствий или не имеют значения, что они произошли впустую. Мы предпочитаем считать, что это часть нашей судьбы и внутренней сущности. Может быть, такое переосмысление представляет собой некую магию вроде той, что повлияла на Стюарта. Оно опасно, но я не могу себе представить, как бы мы могли обойтись без него».

А Илона — что, черт возьми, происходит с ней в Париже? Эдвард перечитал ее открытку. Все ли с ней в порядке, а если нет, не его ли это вина? Он решил не волноваться. Илона скоро вернется, он встретит ее, новую и необычную, они будут без конца обсуждать свои приключения, а в будущем он позаботится о ней, как и положено старшему брату. И почему он решил, будто Сигарду конец, а он, Эдвард, стал тому причиной? Это просто мания величия. Сигард остался на своем месте, в доме по-прежнему живут люди, там его мать и сестра, и он как-нибудь еще съездит к ним. Он отправится туда с Илоной, и они все вместе устроят праздник. Эдвард пойдет на море, искупается. Они ему не враги, они получили волю, освободились, стали обычными женщинами. Мэй была несчастна, тонула в хаосе отчаяния, и он может ей понадобиться. Эдвард вспомнил ее слова: «Достаточно ли ты любишь меня?» Это был справедливый вопрос. Может быть, Эдвард понадобится и странной, непредсказуемой Беттине. Пройдет немного времени, он успокоится и съездит к ним.

Но Джесс умер, к нему больше нельзя приехать, сколько ни переосмысливай его, он больше не появится на этой открытой и случайной сцене. «Но все же, — подумал Эдвард, — Джесс трижды встал между мной и Брауни. Даже тогда, когда уже ушел из жизни. Что ж, Джесс был тайной, он относился к тем явлениям, что продолжаются бесконечно и в известном смысле принадлежат вечности. Я все-таки нашел отца, и он был волшебником. Волшебство — неужели это плохо? Стюарт, наверное, сказал бы, что плохо». Вокруг Джесса бушевал шторм, а в самом сердце этого урагана царило спокойствие. И перед взором Эдварда возникло видение: Джесс в центре шторма, уменьшенный до размера крохотной сияющей сферы, внутри которой находится ребенок. «Я его люблю, — подумал Эдвард, — он не сделал мне ничего плохого, только хорошее, и он живет во мне. Я был нужен ему, я несу ответственность за него, и я сохраню его как тайну, загадку. Я буду изучать эту тайну, она не напугает меня. Джесс невинен».

И вдруг перед мысленным взором Эдварда возникла его мать — Хлоя. Она стояла у тропинки, простирала к нему руки и кричала.

«Я поговорю о ней с Гарри, — сказал себе Эдвард, — и все разузнаю о ней. Я никогда не делал этого. Может быть, я отвечаю и за нее!»

А Брауни? Останется ли она вечным связующим звеном между ними, постепенно переплавляясь в нечто целомудренное и доброе? Смелое абстрактное заявление. Может быть, Брауни тоже станет одной из вечных вещей. Так или иначе, Эдвард не сомневался, что нынешняя неясная глубокая боль, связанная с Брауни, пройдет. Он научился различать страдания — у него их было так много. Это не болезнь всего существа, но чистая рана, и она затянется со временем.

— Значит, мы снова вместе, — сказал Гарри, вытаскивая пробку из бутылки шампанского, — против остального мира.

Они были в гостиной. Стюарт ножницами вскрыл картонную упаковку яблочного сока и осторожно переливал его в стеклянный кувшин.

— Но ведь на самом деле мы не против мира, да? — отозвался Стюарт.

— Я против. Эдвард, выпей, тебе это пойдет на пользу.

— Спасибо.

Эдвард выпил немного шампанского. Вкус был божественный.

— Я хотел сказать тебе кое-что, Эд, — начал Стюарт. — Я видел надпись на стене у Британского музея: «Джесс жив».