Владимир Маканин - Валечка Чекина

Мы с ней учились в одном небольшом городке, в одной школе — только я всегда был в классе «Б»: это называлось в параллельных классах. А затем, окончив школу, поехали поступать в институт, в Москву, и опять встретились: встреча произошла в студенческой столовой. Но мы были еще не студенты — мы были только-только с поезда. Мы ехали в разных вагонах и друг о друге не знали.

Мы столкнулись у кассы, там восседала женщина и нажимала клавиши — столько-то рублей и столько-то копеек, следующий, я вас слушаю. Нам это было в диковинку. И тогда же произошел случай со «вторым компотом». О нем позже.

Валя и сейчас живет и здравствует, но к ней очень подходит эта интонация прошедшего времени. Была такая девочка. Валя Чекина. Милая и славная. И так далее…

Отец погиб в 1944 году.

Похоронная прибыла в далекий уральский городок рано утром, и Тося Чекина не пошла на работу. Она плакала до самого вечера.

К вечеру пришла тетка, Мария Васильевна.

— Хорошее училище, дельное, — говорила тетка. — Отдавай туда Валечку, и половина детей, считай, устроена. И форма ей будет, и питание…

— Поварское, что ли?

— Ну да. Хорошее училище.

— Нет.

— Почему «нет»?

— Чекин всегда говорил: убьют меня или не убьют, а Валечка пусть учится.

— А в училище разве не учатся? И с нашим хлебозаводом они связаны. А еще знаешь что? Их после училища в самые разные города посылают.

— Ну? В большие?

— Даже в Москву. Повар везде нужен.

Но Тося Чекина стояла на своем:

— Вот Сережа подрастет — пусть идет в поварское. А Валечку не пущу. Да еще и думать-то рано об этом…

— Это верно. — И тетка вздохнула, бережно положив на стол похоронную.

У Чекина было двое детей — Вале восемь лет, а Сереже ровно год.

— Тьфу ты! Опять свет погасили…

— Экономят, — вздохнула Тося.

Помолчали.

— А Валечка не боится в темноте? — спросила тетка.

— Нет… Валя!

— Я иду, мама.

Валечка пошелестела тетрадями и пришла из той комнаты.

— Я как раз уроки кончила. Ну как раз, мама!

— Вот и умница.

Тетка шепнула:

— Не знает? Не говорила?

— Нет еще, — сказала мать и спросила у Вали: — Значит, кончила уроки?

— Как раз. Последнюю цифру написала — и погас свет!

— Молодец…

Маленькая Валечка почувствовала, что мать хочет ее обнять, и ощупью, в темноте шагнула ближе и ткнулась в живот матери.

— Молодец. — Мать погладила ее по голове. — Первоклассница моя… Скоро ли Сережа наш таким будет?!

— Скоро, — сказала тетка. — Если пошел, теперь все скоро.

— Нет… — сказала мать. — Он еще не ходит.

— Как не ходит? Сама видела…

— Будет врать-то.

И тут вмешалась Валечка:

— Мам, это правда. Пошел Сережа. Сегодня пошел.

— Да?

— Ты ж весь день болела, мама. Вот и не заметила…

Мать промолчала. Тетка тихонечко вздохнула и в темноте потрогала рукой на столе похоронную. А Валя с детской обязательностью и настойчивостью еще раз пояснила:

— Ты болела, весь день лежала, вот и не заметила.

Вдевятом классе Валечка Чекина читала запоем, особенно же ей нравился Бальзак. Выпущенный золотистый пятнадцатитомник докатился волной до самых глухих городков.

— И ты все это читала? — с завистью спросила подружка-одноклассница.

Обе только что пришли из школы — уже вечер; и Валя ответила ей со значительностью:

— По второму разу читаю.

— Нравится?

— Очень.

Обе бросают свои портфели. За окном — зима, долгая зима провинциального городка. Долгий зимний вечер с вьюгой. Да еще матери работают в ночную смену — дивное время! Можно бы сесть за домашние уроки, но девятиклассниц уроки не очень-то путают.

Обе сидят, нет, полулежат на пуховой материнской перине, две подружки. И Валя читает заложенные страницы.

— Иди, иди! Делай уроки! — кричат они маленькому Сережке, если он вдруг входит к ним.

Он кое-как перешел во второй класс, он вял и совершенно безлик.

— Мне скучно, — робко лепечет он, появляясь в дверях.

— Иди, иди.

Наконец они вспоминают, что его пора кормить и укладывать спать. Ест Сережа медленно и вяло: он вообще апатичный. И какой-то прибитый. Ни жизни в глазах, ни искорки.

— Ешь быстрее!

Сережа равнодушно жует. Они подгоняют его с неосознанной подростковой жестокостью:

— Ну ты — дите войны!.. Быстрее!

Для них это шутка, а смысл выражения далек. Сережа роняет ложку. Кажется, он спит над тарелкой.

— Ну ты посмотри на него! Его можно в цирке показывать! — говорит Валина подружка. Перед глазами у нее все льется сладкий мед читаемого романа. И Валя берет ложку и энергично «докармливает» — впихивает ему за ложкой ложку.

— Вот он всегда такой. Его в школе даже девчонки бьют, а он только нюнит… Плакса! И каким он только в жизни будет?! Дите войны, еще немножечко кашки?

Но каша изо рта Сережи вываливается опять в тарелку. Он как бы спит.

— Хватит! — решает Валя. Поит сладким чаем и быстро укладывает его в кровать.

Валя собирает ему на завтра портфель, затем они гасят в его комнате свет. А сами, прижавшись, опять утыкаются в золотистую книгу.

— Сейчас, — шепчет Валя, листая. — Сейчас я тебе прочитаю, что она ему ответила…

— А этот журналист ее еще встретит?

— Да. Такая любовь будет!

— Найди-ка, листай быстрее.

— Подожди. Гляну в комнату.

Валя идет к уснувшему братишке. Она подтыкает углы одеяла и возвращается, чтобы, отыскав, читать щемящую страницу. Барак полузанесен. За окнами долгая уральская зима, а мать работает в ночную смену.

— Сейчас, сейчас, — шепчет Валя, листая книгу.

Вконце девятого класса Валя была влюблена. Она была влюблена и в десятом, вплоть до самых выпускных экзаменов. В преподавателя литературы. Самая подходящая личность.

Однажды поздним вечером она не сдержалась, заплакала и кинулась к матери. Уже ложились спать. И вот, худенькая, в ночной рубашке, заливаясь слезами, Валя кинулась. И шептала матери, что «сильно-сильно» любит.

Мать, утомленная работой, заспанная и плохо соображающая, восприняла это однопланово:

— Я ему покажу!.. Небось говорил о Пушкине, а сам глаз не сводил!

Валя так и затряслась:

— Ой, что ты, мамуля. Ради бога. Он совсем не такой!

Валя хватала мать за руки, сжимала и целовала ей руки:

— Мамуля, прошу… Я ж тебе призналась. Я ж от сердца.

И мать поняла: уложила ее спать, пообещала молчать. Однако она еще не вполне была уверена, что молчать — это правильно. А Валя была как больная: лепетала, объясняла — лицо, руки и все тело горели. Наконец она забылась. Мать отпустила ее горячую руку, укрыла худенькие плечи.

— Тошшая, — сказала мать тихо. С возрастом мать делалась грузной и все больше, как велось у пожилых людей в городке, нажимала на шипящие звуки. Тошшая. Нишшота. И тому подобное.