Алексей Скрипников-Дардаки - Комната мести

— Да, но Христос не хотел рая на земле, — сказал Никон — Его царство не от мира сего!

— А мы от мира сего?! — возразил Павел Антонович — Мы, оплеванные, гонимые, поругаемые, расстреливаемые на площадях, гниющие в тюрьмах, стонущие на дыбе, проклятые, распятые, мы, чья душа есть душа народа. Настал момент, и мы «воскресли из мертвых». «Кто не со мной, тот против меня», — ведь так говорил Христос?! Вот, отец Никон, у меня есть одна бумажка. Подпишите ее, и вы получите то, о чем даже и не мечтали.

Никон развернул листок и прочитал: «Я, гражданин иеромонах Никон, обязуюсь сотрудничать с органами НКВД и предоставлять им необходимую информацию. Наше сотрудничество обещаю держать в тайне. Подпись».

— Ну, что? — спросил Павел Антонович — Подпишете? Отец Борис, кстати, стал совсем плох. Пьет много. Контрреволюционные бредни распространяет, сибаритствует, хрен старый! Говорят, что после смерти его матушки он с какой-то девкой живет… Так что пора ему на покой.

— Да, да, — утвердительно кивнул владыка, — а ты, Никиша, на его место станешь.

— Можно подумать? — спросил Никон

— Валяй, думай, — подмигнул Павел Антонович, — и бумажку с собой захвати, да подписать не забудь! Эх, парняга, по девкам бы тебе шастать, а не в рясу рядиться…

Отец Борис с пульсирующей болью в висках неподвижно лежал на постели, натянув одеяло до самого подбородка. Вооружившись факелами и кольями взбалмошных мыслей, бессонница устроила варварский погром в его голове. Она кощунствовала над святынями, взламывала тайники, где хранилось прошлое, прелюбодействовала со случайно забредшими сюда образами людей и событий. Она истово раскачивала колокольный язык мозга, чтобы набатом боли прославить высокую иерархию страхов.

Отец Борис всегда боялся смерти, но особенно это обострилось у него ближе к старости. Видеть смерть или, скорее, ее последствия отцу Борису приходилось почти каждый день. В его храм часто привозили отпевать покойников, и он отпевал их с нескрываемым удовольствием, грациозно взмахивая кадилом и вдохновенно произнося положенные молитвы. Он любил сказать прочувствованное, образное, «берущее за живое» слово, обращенное к близким и друзьям умерших, ему нравилась роль утешителя убитых горем людей. Часто он сам искренне плакал, видя несчастных юных матерей и их посиневших младенцев, лежащих в игрушечных гробиках. Но весь этот человеческий пафосный трагизм, укрытый саваном, украшенный цветами, окуренный ароматом ладана, являлся ничем иным, как карнавальной маской, спрятавшей жестокую, злобно-катарсическую личину самого акта физической смерти, которого отец Борис боялся и по возможности избегал. Он почти никогда не ходил дать последнее причастие умирающему и не читал «отходную», поручая все это младшим священникам. Даже когда его жена умирала в больнице от гнойного аппендицита, он предпочел не присутствовать при последних минутах и дожидался, когда ее, напудренную и убранную по всем христианским традициям, привезут в церковь для отпевания. Отец Борис не переносил ощущать, как стучит его сердце. В молодости он очень страдал, когда его жена, утомленная любовными ласками, ложилась на его грудь «послушать, как бьется сердце». Он также ненавидел предутренние часы, когда сон переходил в фазу богатой образами полудремы, яростно «трясущей» несчастным сердцем, как детской трехгрошовой погремушкой.

Сейчас отцу Борису нездоровилось. Он высвободился из-под душного одеяла, зажег свечу, спустил босые ноги на пол и так долго сидел на кровати, делая глубокие вздохи и прислушиваясь к внутренним ощущениям. Когда ему стало лучше, он направился в гостиную, где сел за круглый столик, на котором обычно раскладывал пасьянс. Тщательно перетасовав карт, он сделал расклад. Пасьянс не сошелся. Снова и снова отец Борис тасовал карты, но они не слушались его пальцев, выпадали, веером рассыпались по полу, ведя со своим хозяином непонятную игру. Отложив колоду, отец Борис направился в темную библиотеку и вытащил одну из книг наугад. Это был «Фауст» Гете. Он вернулся в гостиную, сел в кресло, укутал ноги пледом и поднес книгу поближе к свече. Великолепное издание! Темно-коричневая кожаная обложка, тисненная посередине большой золотой пентаграммой, литографический портрет самого доктора Фауста на титульной странице. Кроме того, книга была достаточно большой и тяжелой. Когда отец Борис в темноте вытягивал ее с полки, то думал, что ему попались какие-нибудь старинные четьи-минеи или типикон.

Все книги в библиотеке священника стояли вперемешку, нисколько не смущаясь своей несочетаемости. Старообрядческий Псалтырь семнадцатого века мог соседствовать с Ницше немецкого издательства «Веселая наука», «Золотой осел» Апулея с катехизисом митрополита Филарета, а проповеди Иоанна Златоуста совсем не чурались декадентского романа Грисманса «A rebours». Отец Борис много лет хаотично и бесцельно коллекционировал книги от «справочников железных дорог Российской Империи» до «трактовок символического розенкрейцерства». Он любил в темноте наугад вытягивать ту или иную книгу, что являлось своеобразным методом гадания. В воображении отца Бориса каждый экземпляр обладал определенным символизмом и, как карты Таро, имел свое таинственное прочтение. Сейчас на коленях отца Бориса лежал «Фауст». Он открыл его посередине и прочитал первые попавшиеся строки:

Грубый настойчивый стук в дверь квартиры заставил отца Бориса оторваться от чтения. На часах было уже далеко за полночь. «Кто может припереться в такое время?» — подумал он. И вдруг его осенило! Жар ударил в голову, руки затряслись, ноги сделались ватными, но священник, пересилив немощь, встал с кресла и поспешил к гардеробу, чтобы надеть рясу. Распахнув створки, он судорожно шарил в его черном пахнущем полынью чреве, но так ничего и не нашел, вспомнив, что прислуга отнесла его одежду в чистку. Беспомощно опустив руки и сгорбившись, старик стоял в одной мятой ночной рубахе посередине комнаты и ждал, когда «гости» прикладами ружей высадят его дверь.

Быстрой пружинистой походкой в комнату вошел сухой энергичный человек, сопровождаемый двумя красноармейцами.

— Гражданин Сикорский? — обратился он к священнику.

— Что случилось? — еле шевеля пересохшим языком, спросил отец Борис.

— Особым распоряжением комиссариата внутренних дел Вы арестованы по обвинению в контрреволюционной пропаганде.

Старика схватили под руки и, не дав возможности надеть туфли, поволокли на улицу к черной машине. Павел Антонович на несколько минут задержался в квартире. Внимательно осмотрев комнаты, он собрался уже уйти, как увидел валяющуюся на полу большую книгу.