Умберто Эко - Маятник Фуко

— Я тебе подскажу, как отомстить, — прошептал Соапез; в этот день он открылся в своей настоящей сущности: бонапартистский аббат, много веков назад помещенный в эту могилу для живых.

— Ты выберешься отсюда? — спросил я.

— If… — начал он, но сразу же умолк.

Выстукивая ложкой по стене таинственную азбуку, которую, по его словам, получил от Тритемия, он начал передавать послание кому-то в соседней камере. Графу де Монсальват.

Прошли годы. Соапез упорно стучал в стену. Теперь я знаю для кого и с какой целью. Его звали Ноффо Деи. Деи (по какой таинственной Каббале Деи и Дии звучат похоже? Кто донес на тамплиеров?), осведомленный Соапезом, разоблачил Бэкона. Что он сказал, мне неизвестно, но через несколько дней Верулам был арестован. Его обвинили в содомии, поскольку говорили (меня бросает в дрожь при мысли, что это правда), что ты, Dark Lady, Черная Дева друидов и тамплиеров, ты есть не что иное, как вечный гермафродит, творение ученых рук, но чьих? Сейчас, сейчас я уже знаю: рук твоего любовника, графа де Сен-Жермена! Но кто же такой Сен-Жермен, как не сам Бэкон (сколько всего знает Соапез, этот непризнанный тамплиер, имеющий множество жизней…)?

Верулам вышел из тюрьмы и благодаря магическим штучкам вновь обрел расположение монарха. Сейчас, по словам Вильяма, он проводит ночи на Темзе, в «Пиладз Паб», играя на этой странной машине — изобретенной по его просьбе жителем Нолы, который из-за него сгорел на костре в Риме и которого перед тем он вызвал в Лондон, чтобы вырвать у него секрет, — на астральной машине, пожирательнице обезумевших шаров, которую, через бесконечные миры, в сиянии ангельского света, непристойными движениями торжествующего зверя напирая лобком на ее корпус, чтобы вызывать смену небесных тел в расположении Деканов и понять последние тайны ее великого преобразования и даже тайну Новой Атлантады, он назвал Готтлибской машиной, пародируя таким образом священный язык Манифестов, приписываемых Андреаэ…

— Ах, — воскликнул я (s'ecriatil), сознание пронзительно-ясное, но слишком поздно и напрасно, а сердце громко бьется под кружевами корсета: вот почему он забрал у меня трубу, этот амулет, талисман, космическую связь, которая имела власть над злыми духами. Что он может замышлять в своем Доме Соломона?

«Поздно, повторил я себе, — он получил слишком большую власть».

Говорят, что Бэкон умер. Соапез уверяет меня, что это ложь. Никто не видел его трупа. Он живет под вымышленным именем, бок о бок с ландграфом де Гессе, посвященный в самые строгие тайны и, следовательно, бессмертный, готовый продолжать свое мрачное сражение за триумф Плана — триумф его имени и под его контролем.

После этой гипотетической смерти меня посетил Вильям — как всегда, со своей улыбкой лицемера, которую не скрыла от меня даже решетка. Он спросил, почему в сонете 111 я написал о каком-то Красильщике, и процитировал стих: «То What It Works in, Like the Dyer's Hand…»

— Я никогда не писал этих слов, — возразил я. И это было правдой… Ясно: их включил Бэкон перед тем, как исчезнуть, подавая какой-то таинственный знак тем, кто в будущем должен дать приют Сен-Жермену как эксперту по тинктурам… Я думаю, что когда-нибудь он попытается убедить мир в том, что именно он написал произведения Вильяма. Каким все становится очевидным, когда смотришь из мрака камеры!

Where Art Thou, Muse, That Thou Forget'st So Long? Я чувствую себя разбитым, больным. Вильям ждет от меня нового материала для своих беспутных клоунад в Globe.

Соапез пишет. Я заглянул через его плечо. Чертит какие-то непонятные слова: Rivverrun, past Eve and Adam's… Закрывает листок, присматривается ко мне, видит, что я бледнее Духа, читает в моих глазах Смерть. Шепчет мне:

— Отдохни. Не бойся. Я буду писать вместо тебя. Он так и делает, это маска маски. Я медленно угасаю, а он забирает мой последний свет, свет темноты.

Точнее, Бельбо говорил с нами об этом, но очень сдержанно, ограничившись сжатым пересказом мотивов и связей и, разумеется, затушевав личностный компонент. Он даже попытался сделать вид, что мотивы и связи подсказала ему сама машина, Абулафия. Я действительно и до Бельбо уже читал где-то предположение, что Бэкон является тайным автором розенкрейцерских манифестов. Меня поразил скорее другой факт, упомянутый Бельбо: что Бэкон был виконтом Сент-Альбанским!

Что-то загудело у меня в голове, какое-то воспоминание, связанное опять же со знаменитым, ныне полузабытым дипломом о тамплиерах. Всю ночь я копался в старых конспектах.

— Господа, — торжественно обратился я на следующее утро к сообщникам, — мы не можем изобретать связи. Наше дело их обретать. Они существуют. Когда Святой Бернард подал идею созвать свой знаменитый собор для легитимизации тамплиеров, среди членов оргкомитета мероприятия числился приор Сент-Альбанский. Святой Альбан, кстати говоря — это первый британский мученик, евангелизатор британских островов, и родился он в Веруламе, поместье Бэкона. Святой Альбан, кельт и несомненный друид, посвященный в тайны, как и сам Святой Бернард.

— Этого мало, — сказал Бельбо.

— Погодите. А приор Сент-Альбанский, о котором я говорил до того, становится настоятелем Сен-Мартен-де-Шан, аббатства, в котором будет впоследствии учрежден Консерваторий Науки и Техники!

Бельбо не выдержал.

— Дьявольщина!

— И не только, — продолжал я как ни в чем не бывало. — Еще и сам Консерваторий задумывался как памятник Фрэнсису Бэкону. 25 брюмера III года республики от Конвента поступает приказ Комитету народного образования — подготовить и опубликовать полное собрание сочинений Бэкона. А 18 вандемьера того же года тот же Конвент принимает законопроект об учреждении Дома науки и искусства, в котором бы воплотилась идея Дома Соломона, описанного Бэконом в «Новой Атлантиде»: место, где собраны все известные технические изобретения человеческого рода.

— Ну и что? — спросил Диоталлеви.

— А то, что в Консерватории висит Маятник, — ответил Бельбо. По вопросу Диоталлеви я понял, что Бельбо не вводил его в курс своих соображений на тему о маятнике Фуко.

— Всему свое время, — сказал я тогда. — Маятник будет изобретен и установлен лишь в девятнадцатом веке. Пока что пренебрежем.

— Пренебрежем? — перебил Бельбо. — Вы что, никогда не видели изображения Иероглифической монады Джона Дии, талисмана, в котором сосредоточена вся мудрость подлунного мира? Что это, по-вашему, не Маятник?