Эмилиян Станев - Тырновская царица

Во всем квартале железные шторы лавок давно были опущены, ставни в домах закрыты. Из Патроникского ущелья проник в «Турин» ночной холод, принесший запах застойной сырости, крапивы и бузины, из-за Я нтры долетело щелканье соловьев. Ночной поезд со свистом промчался через оба туннеля и затих вдали, и Тырново погрузилось в тишину под глубоким майским небом. Но когда общество расходилось по домам, над городом вдруг взметнулся неистовый вопль, и доктор вздрогнул, решив, что кого-то убивают.

— Это армянин, — спокойно объяснил шагавший рядом судья. — Он всегда так вопит, бедняга. Говорят, во время армянской резни видел с чердака, как убивали его отца, мать и всю родню. Ничего, доктор, привыкнете. Знаете ли, когда он начинает кричать, на меня лично нападает зевота…

Намерения доктора Старирадева воплощались в жизнь, и таким образом рассеялись всякие сомнения в их серьезности. Несколько дней спустя прибыла венская коляска, обитая изнутри темно-красным плюшем, с позолоченными фонарями, на резиновом ходу и с черными лакированными оглоблями. Господин Николаки раздобыл двух коней с точеными головами, широкогрудых и тонконогих, похожих друг на друга как близнецы. Привел он также и кучера — того самого турка, о котором говорили в «Турине». Управляющий округа принял отставку доктора Грибова и назначил на его место питомца парижского университета. Старый доктор — Гриб, как его называли в «Турине» — оставил больницу и занялся частной практикой на дому. донашивая свое докторское звание вместе с обветшалой пелериной и золотым пенсне, приобретенными много лет назад в Санкт-Петербурге. Неделей позже доктор Старирадев в снял неподалеку от «Турина» дом, где и решил открыть кабинет. Коляска ожидала его в теневой стороне Баждарлыка. Возле нее всегда толпились завистливые извозчики, зеваки и детвора.

Приняв больницу, доктор Старирадев объехал город, чтобы ознакомиться с его санитарным состоянием. После осмотра трех гостиниц и постоялых дворов подошла очередь и заведения под вывеской «Два белых голубка». Доктор взял с собой коллегу-врача из больницы, а также фельдшера и к одиннадцати часам пешком направился туда. Содержательница заведения, госпожа Зоя, зная о предстоящем визите, накануне сводила своих барышень в турецкую баню Башхамам, заранее договорившись с хозяином, что до восьми утра табличка на двери будет повернута — в знак того, что баня закрыта. Так она поступала всегда, когда девицам нужно было искупаться. Кроме того, стены публичного дома были свежепобелены, полы вымыты, тазы попрятаны, а смрадный двор, куда мясники из лавок, расположенных выше по улице, кидали окурки, кости и протухшее мясо, был начисто выметен цыганками, специально для этого нанятыми.

Возле нового отеля «Князь Борис» комиссия, миновав крутой, пропахший мочой переулок, спускавшийся к публичному дому, повернула к мясному ряду. Мясо висело на крюках — отличная говядина и молодая баранина, про которую так и хотелось сказать «сама в рот просится». Кистями из конских хвостов работники отгоняли мух, а хозяева сидели в глубине лавок у специально просверленных глазков и крутили усы, дивясь тому, что нынче утром ни одной девицы на веранде не видно, словно за ночь они все повымерли. Лавки отбрасывали прохладную тень на высокую ограду с кольцами для привязывания скотины.

Доктор вошел в первую лавку. Мясник почтительно снял овчинную шапку, обнажив потный лоб.

— Потрудитесь побелить все стены, — распорядился доктор. — А для защиты мяса от мух сколотите шкафы. Иначе опечатаю все лавки.

— Зачем же так, ваша милость, господин доктор! — загомонили обступившие доктора мясники. — Разве можно мясо в шкаф прятать? А как же покупатели выбирать будут?

Доктор молча повернулся и в сопровождении своих коллег спустился по грязным ступеням к публичному дому, где местный маляр изобразил над дверью двух целующихся белых голубков.

Их встретила госпожа Зоя. Над глубоким вырезом ее платья колыхались мясистые и дряблые щеки. «Не угодно ли господам по чашечке кофе с вареньем из розовых лепестков? Розовое варенье полезно для здоровья», фельдшер, крупный мужчина с волосатыми руками, хорошо знакомый со здешними порядками, недовольно хмыкнул, когда доктор Старирадев отказался от угощения.

Комнаты девиц выходили на реку, из всех окон была видна Трапезица, и на каждом красовались горшки с левкоями и геранью. Простая железная кровать, стол, два стула, тканая дорожка на дощатом полу — здесь и в помине не было потертой роскоши парижских борделей, если не считать небольшой залы с буфетом, где гости могли пропустить стаканчик, ожидая своей очереди или приглядывая себе девицу по вкусу.

К осмотру приступили сразу, без промедлений.

— Не ломайтесь, — сказал фельдшер девицам, заметив, что те стесняются красавца доктора, которого видели впервые. Почти все они были родом из Варуши, из квартала кожевников или из Марно-полё — и все, как одна, толстые и неряшливые. Деформированные матки, небольшие кровотечения, у одной триппер, — эту следовало тут же отправить в больницу. Мясники, кожевники и пьяненькие чиновники не слишком привередничали, да и особого выбора заведение госпожи Зои не предоставляло.

Когда подошла очередь единственной тоненькой, бледной девушки, на чьей двери было обозначено имя «Невянка», доктор остановился посреди комнаты и внимательно всмотрелся в ее обитательницу. Девушка потупилась.

— Тебе сколько лет?

— Восемнадцать.

— Не обманываешь?

.. — Нет, господин доктор. Восемнадцать.

— Ты здорова?

— Здорова.

— Ляг, я тебя осмотрю!

Девушка и вправду оказалась здоровой. Была она тонкокостная, с матовой кожей и, видимо, не сознавала, что красивей остальных, поскольку на нее было меньше спроса, чем на её товарок — посетители предпочитали девиц плотного сложения.

Составив протокол осмотра, доктор Старирадев отослал фельдшера в больницу, а сам вернулся к Невянке. Как всякий нормальный мужчина, он привык к этому в Париже. Девушка отдалась ему по-настоящему, потому что он был с нею нежен. Он посоветовал ей, как беречься, и сунул за вырез платья пол-наполеондора.

В зале госпожа Зоя встретила его любезной улыбкой. «Не желает ли господин доктор рюмочку анисовой или чего — нибудь еще?» Он отказался. На душе было как-то пусто и скверно, и ему захотелось выпить коньяку в ресторане нового отеля.

— Я сяду на террасе, — сказал он толстяку ресторатору, который устремился ему навстречу. — Рюмку коньяку и, пожалуйста, чашечку кофе.

Открытая галерея была залита полуденным солнцем, но для него кельнеры тут же опустили тент. Взгляд скользнул по заросшим бурьяном холмам на другом берегу. В разрушенных церквях Трапезицы мальчишки выламывали еще сохранившуюся на стенах мозаику, темнели ямы раскопок, предпринятых царем Фердинандом. Над Царевцем алел купол мечети, напомнивший ему круглую подушечку для иголок на швейной машине матери. Солнце припекало. На холме, в густых зарослях терновника, пламенели маки, внизу лениво пенилась прозрачная, равнодушная Янтра, и доктор чувствовал, как на него наваливается восточная лень и апатия. «Уж не покоятся ли где-то здесь, в этой пустоши, кости моего прадеда или прабабки?» — мелькнула в голове мысль, но и она не вызвала в нем волнения. Сколько он себя помнил, древние крепости Тырновграда служили мальчишкам местом, где можно гоняться за ящерицами, выламывать мозаику, царапать сохранившиеся фрески и сбрасывать камни с полуобвалившихся крепостных стен.