Ирен Немировски - Давид Гольдер

— Долгий путь, — произнес он вслух.

— Да, — согласился Сойфер, — долгий, тяжкий и бессмысленный.

Оба подняли глаза и долго, то и дело вздыхая, смотрели на жалкое окошко с бьющимся о стекло тряпьем. Женщина приоткрыла створку, высунулась наружу, сняла белье, встряхнула его, потом достала из кармана маленькое зеркальце и накрасила губы в свете фонаря.

Гольдер резко поднялся.

— Пора возвращаться… Меня мутит от запаха керосина…

Ночью ему впервые привиделась Джойс. Во сне она была похожа на маленькую еврейку с улицы Розье. Воспоминание о дочери дремало в нем, как болезнь…

Когда Гольдер проснулся, ноги у него дрожали от усталости, как будто он бродил много часов подряд. Весь день, забыв о картах, он сидел у окна, завернувшись в пледы и шали. Ледяной холод пробирал его до костей.

Сойфер навестил его, но он чувствовал себя больным и печальным и был немногословен. Они расстались раньше обычного. Гольдер видел, как Сойфер ковыляет по темной улице, прижимая к груди зонт.

Он поужинал. Отпустил служанку, обошел квартиру и запер двери. Глория сняла все люстры. Свисавшие с потолка лампочки раскачивались на сквозняке, отражаясь в зеркалах. Старый Гольдер бродил по квартире босиком, с ключами в руках, бледный, всклокоченный, с синюшными кругами под глазами.

В дверь позвонили. Гольдер удивился и взглянул на часы. Вечерние газеты давно доставили. Он решил, что с Сойфером произошел несчастный случай и сейчас его попросят заплатить врачу.

— Это вы, Сойфер? — спросил он, подойдя к двери. — Кто там?

— Тюбинген…

Гольдер разволновался и начал снимать цепочку. Руки у него дрожали, он никак не мог справиться с замком, нервничал, но Тюбинген молча терпеливо ждал. Гольдер знал, что этот человек способен часами сохранять неподвижность. «Тюбинген не изменился», — подумал он.

Задвижка наконец поддалась, и гость вошел.

— Приветствую, — сказал он, снял шляпу, пальто, сам все повесил, раскрыл мокрый зонт, поставил его в угол и только после этого пожал руку хозяину.

У Тюбингена был удлиненный, странной формы, череп, отчего лоснящийся лоб выглядел огромным, лицо с узкими губами было по-пуритански сдержанным и бледным.

— Могу я войти? — спросил он, кивнув в сторону гостиной.

— Конечно, прошу вас…

Гольдер заметил, что гость обвел взглядом пустые комнаты и опустил глаза, как делают люди, случайно узнавшие чужой секрет.

— Моя жена уехала, — объяснил он.

— В Биарриц?

— Не знаю.

— Понимаю, — тихо произнес Тюбинген.

Он сел напротив Гольдера, у которого от волнения снова сбилось дыхание.

— Как идут дела? — наконец спросил он.

— Все как обычно. Одни — хорошо, другие — плохо. Вы знаете, что «Амрум» договорилась с русскими?

Гольдер отреагировал мгновенно.

— Насчет Тейска? — Он протянул руки, как будто хотел схватить скользнувшую мимо тень, но тут же уронил их на колени и со вздохом пожал плечами. — Я не знал…

— Речь не о Тейске. Они подписали пятилетний контракт на поставку ста тысяч тонн русской нефти в год в порты Константинополя, Порт-Саида и Коломбо.

— Но… А как же Тейск? — севшим голосом спросил Гольдер.

— Никак.

— Понимаю.

— Мне сообщили, что «Амрум» дважды посылала эмиссаров в Москву, но ничего не добилась.

— Почему?

— Спрашиваете почему?.. Да потому, что Советы хотят получить от США заем в двадцать три миллиона золотых рублей, а «Амруму» пришлось купить трех членов правительства, в том числе одного сенатора. Это был перебор. Кроме того, они спровоцировали кампанию протеста в прессе, обкрадывая друг друга.

— Вот как?

— Да.

Он многозначительно кивнул.

— «Амрум» заплатила за историю с нашими персидскими участками, Гольдер.

— Вы возобновили переговоры?

— Естественно. Сразу же. Мне нужен был весь Кавказ. Хотел получить монополию на очистку и быть эксклюзивным поставщиком русской нефти и нефтепродуктов.

Гольдер усмехнулся:

— Перебор, как вы изящно выразились. Они не любят давать иностранцам слишком большую экономическую — а следовательно, и политическую — власть.

— Глупцы. Их политика меня не интересует. Каждый человек свободен у себя дома. Впрочем, внедрись я туда, они не стали бы слишком активно совать нос в мои дела, могу в этом поклясться.

Гольдер рассуждал вслух:

— Лично я… начал бы с Тейска и Арунджи. Потом, чуть позже, постепенно… — он сделал неопределенный жест рукой, — собрал бы все воедино… все… весь Кавказ… всю нефть…

— Я за тем и пришел, чтобы предложить вам вернуться к делам.

Гольдер пожал плечами:

— Нет. Я вышел из игры. Я болен… наполовину мертв.

— Вы сохранили тейские акции?

— Да, — с колебанием в голосе ответил Гольдер, — сам не знаю зачем… Теперь их можно продавать на вес…

— Вы правы, если концессию получит «Амрум», и будь я проклят, если они вообще хоть что-то будут стоить… Но, если выиграю я…

Тюбинген замолчал. Гольдер покачал головой.

— Нет, — повторил он с мукой в голосе. — Нет.

— Но почему? Вы нужны мне, а я вам.

— Знаю. Но я больше не хочу работать. Не могу. Я болен. Сердце… Если не отойду от дел, просто умру. Не хочу. Во имя чего? Мне теперь немного нужно. Только жить, дышать.

Тюбинген покачал головой:

— Мне семьдесят шесть. Лет через двадцать-двадцать пять, когда забьют все тейские скважины, я буду лежать в земле. Иногда я об этом думаю… Например, когда подписываю договор сроком на девяносто девять лет… К тому времени не только я, но и мой сын, и мои внуки, и их дети предстанут перед Господом. Но род Тюбингенов не прервется. Я работаю на своих потомков.

— Я один в целом свете, — сказал Гольдер. — К чему надрываться?

— У вас, как и у меня, есть дети.

— Я один! — с силой повторил Гольдер.

Тюбинген закрыл глаза:

— Остается дело.

Он медленно поднял веки и повторил, глядя сквозь Гольдера:

— Дело… — В его глухом низком голосе прозвучало воодушевление — так человек говорит о своей тайной страсти, о том, что ему дороже всего на свете. — Начатое с нуля… поставленное на ноги… созданное на века…

— А что останется мне? Деньги? Они того не стоят… В могилу их с собой не унесешь…

— Бог дал, Бог взял. Да будет благословенно Его святое имя, — монотонной скороговоркой произнес Тюбинген с неповторимой интонацией пуританина, с младых ногтей обученного Священному Писанию.

Гольдер вздохнул:

— И все равно — нет.

— Это я, — сказала Джойс.

Она подошла вплотную, но Гольдер не пошевелился.

— Ты что, не узнаешь меня?

Она выкрикнула, как делала в прошлой жизни:

— Папа!

Он вздрогнул и опустил веки, словно слишком яркий свет ранил ему глаза, вяло протянул руку, едва коснулся пальцев дочери, но так ничего и не сказал.