Эмилиян Станев - Волчьи ночи

Под вечер, счастливые и спокойные, они полетели вниз по реке, чтобы провести ночь на полуразрушенной плотине давно покинутой мельницы.

Дни становились все теплее. Запестрели луга. По равнине плыл запах боярышника и полевых цветов. И вода, и небо отражали зеленую землю. Покрылись листвой подросшие молодые ивы. У старых повисли на ветвях мохнатые белые сережки.

Над подсохшей землей перестал куриться парок. Теперь от нее по ночам поднималась теплая волна, напоенная резким запахом молодой зелени. Громко и подолгу токовали перепела. Ссорились и гонялись друг за дружкой сороки. Серая цапля и длинноногий аист заняли свои прошлогодние места на берегу реки. Рыба метала икру, а кваканье лягушек не стихало до самого рассвета.

Утка снесла седьмое яйцо. Аппетит у нее не уменьшился, и все-таки она быстро худела. На безобразно выщипанной грудке не осталось ни единой пушинки, тело сделалось необычайно горячим. Селезень, распаленный запахами трав и нагретой солнцем воды, становился все более нетерпеливым и ненасытным. Неясное предчувствие потери беспокоило его, и он ни на шаг не отпускал от себя утку. Терзаемый подозрениями, он часто жестоко трепал ее и тут же переходил к самым горячим ласкам.

Вечерами они улетали к старой мельнице, а утром вновь возвращались на облюбованное место или паслись на нежной молодой травке заливного луга. Вдоль берега часто пробирался Таке. Гремели выстрелы, и по небу метались вспугнутые утиные пары.

Однажды вечером птицы готовились лететь к старой плотине. Солнце — громадное и жаркое — уже трепетало над дальним краем равнины. Косые лучи позолотили верхушки трав, заалела река, засеребрились плывущие в воздухе обрывки паутины. Весенний вечер вступал в свои права.

В этот день утка снесла свое последнее яйцо и в последний раз вернулась к другу.

Тело ее горело. Аппетит пропал. Изредка, больше по привычке, она лениво ныряла на дно, чтобы ухватить там улитку или несколько икринок, а потом подолгу оставалась на одном месте, неподвижная и задумчивая. Ласки селезня ее тяготили, нежность утомляла, и утка упорно и равнодушно сторонилась его. Птицы грелись на солнышке, молчаливо вслушиваясь в напевное журчанье реки. Весь этот день селезень не спускал с подруги глаз, следовал за ней повсюду, и ей ни разу не удалось его обмануть.

Выше по реке внезапно затрещала сорока. Селезень вскочил. Над ними, тяжело взмахивая крыльями, пролетела цапля. Приближалась какая-то опасность. Утка незаметно укрылась в ивняке. Селезень остался на месте и замер, весь обратившись в слух… Треснула сухая ветка, и на несколько секунд вновь воцарилась тишина. В зарослях показались высокая коричневая шапка Таке и еще что-то — длинное и блестящее…

Селезень все настойчивей звал подругу. Тревожно крякая, он бегал по берегу, предупреждал ее, умолял, но утки нигде не было видно… Что-то ослепительно сверкнуло, воздух дрогнул. Острая боль пронзила грудь селезня, он судорожно вскинул крылья и упал в воду…

Гром выстрела прокатился над рекой. Утка с шумом рванулась из кустов и, поднявшись над ивами, увидела белое облачко дыма и умирающего друга, плавающего в окровавленной воде. Больше она на него не глядела. Ведомая могучим и непобедимым инстинктом, она неслась к своему островку. Тихонько опустилась на воду и через заросли тростника пробралась к гнезду. Разрыла прикрывающий яйца пух и осторожно опустилась на них…

В небе угас последний луч солнца, только река еще поблескивала среди потемневшей равнины. Наступала ночь, встреченная меланхолическим кваканьем лягушек.

С тихим плеском набегали на берег волны. Утка, не шевелясь, сидела на яйцах. Ее маленькая головка неподвижно торчала над гнездом. Взгляд птицы, казалось, погрузился в созерцание таинственной силы, которая так властно захватила и оглушила ее. Словно бы размышляя об этом, она ловила таинственные шорохи весеннего вечера, слушала, как растут цветы и травы, и пыталась понять неуловимое кипение окружающей ее жизни.

У самой ее головы припозднившийся муравей силился утащить в муравейник пушинку, а далеко в поле как безумный кричал перепел.

Дамга — старая волчица — употребила весь свой опыт и смекалку, выбрав себе логово именно здесь, в узкой расщелине между известняковыми скалами, почерневшими от времени, обросшими лишайником и мхом. Скалы образовывали сплошную стену, высотою в несколько метров, и постепенно уходили в землю, где росли дикая герань и папоротник. Густой лес надежно защищал этот уголок со всех сторон. Молодые жилистые побеги соснового стланика сплелись перед самым лазом в щель, а сразу под ним круто спускался обрыв, который издали казался мрачным и неприступным.

Тут никогда не проходил ни человек, ни скотина — никто, кроме лисиц да неуклюжего барсука. Но и те предпочитали обходить стороной темную дыру, откуда несло запахом Дамги и ее выводка.

Напротив, меж стволов деревьев и сквозь тонкие веточки, проглядывала светло-зеленая плешинка пастбищ. Там не спеша бродили стада овец, лениво тащились за ними собаки и пастухи с толстыми палками на плечах.

Днем Дамга сидела столбиком перед входом в логовище или лежала на брюхе с вытянутыми перед собой лапами, положив на них свою массивную голову, и внимательно всматривалась в даль.

Как огромное белое пятно, перемещалось по пастбищу стадо. Дамга улавливала своим чутким слухом хруст сочной травы, пережевываемой сотнями челюстей, сопение и доханье овец. Желтые глаза волчицы с налитыми кровью зрачками жадно пожирали молоденьких ягнят, всю эту громаду живой плоти. При этом ее пасть сама по себе широко открывалась, исхудавшее тело охватывала дрожь, очи пламенели, а из зева по высунутому языку стекала тонкая струйка слюны. Дамга начинала глухо рычать, когда взгляд ее натыкался на собак. В ее груди ни на миг не затихала лютая ненависть к этим лающим существам. В этом бескрайнем жестоком мире еще сильнее их она ненавидела только двуногое животное, которое прострелило ей заднюю лапу два месяца тому назад. Рана до сих пор побаливала, и эта боль пробуждала жгучую звериную ненависть ко всем людям.

Тогда Дамга была матерью и жила не только для самой себя. Ей приходилось старательно скрывать свое логово, где копошились четыре волчонка, пока еще со светло-синими глазками, несмышлеными, тупыми взглядами. И когда она была вынуждена пробегать близ пасущегося стада, то из опасения за свой выводок постукивала зубами; за нею устремлялись с бешеным лаем огромные темно-серые псы; звонкие крики пастухов сотрясали воздух и ударялись об окрестные скалы, где эхо раскатисто повторяло их: те-у-у-у, дю, дю, ю! Караман!