Роман Кофман - Повести

Не спорю, смотреть на огонь — занятие увлекательное и смиренное. Что еще гипнотизирует? Снежные горы, звездное небо, бескрайнее море и прочие общеизвестные приманки. А вот для меня — и это с детства — нет ничего более завораживающего, чем рассматривание географической карты. Не отрываясь, могу вглядываться в нее, узнавая и удивляясь, восхищаясь прихотливостью ее кровеносных сосудов и сухожилий, уединенностью и тайной перекличкой озер, городов и горных вершин... А уж топонимика! Непознаваемость или, напротив, наглядная практичность географических названий! Вас волнует имя Гвадалахара? А Невинномысск? Какой красивый светлоглазый человек дал имя городу Монтевидео? И какой бурундук в сером костюме назвал свой город Нефтеюганском? Вас не огорчает, что десятки городов, чьи имена когда-то неверно перевели, так и остались калеками — вроде Дублина, Буффало или целого штата Кентукки? Да и Техаса, кстати... А бывает, что сами хозяева, лишенные всякого эстетического чутья, коверкают имена собственных городов и стран. Кому ударило переименовать звонкое, как индийский ситар, и пахнущее благовониями чудесное «Бирма» в какое-то, прости господи, коровье «Мьянма»? А датчане вообще наш элегантный Копенгаген издевательски дразнят «Кобенхавн»! Просто бог знает что!

Кстати, вы замечали, возможно, что города, как и люди, могут иметь отрицательную привлекательность? То есть бывают и совершенно неприемлемые варианты, и причину при этом выяснить невозможно. Мне бы не хотелось жить, скажем, в Чебоксарах, Бухаре, Лодзи или Загребе. А также в Семипалатинске. Почему — не знаю. (Город Электросталь, конечно, не обсуждается...)

Но есть имена, одновременно пугающие и влекущие. И дело тут не в самих названиях (но и в них тоже), а в шлейфе полувоспоминаний, полуассоциаций, полудогадок, полупредчувствий! Таков Тегеран, такова Манила, Гавана, таков Берлин. При этом Гавана странным образом отсечена в сознании от Фиделя, а на слово «Берлин» не откликаются эхом «рейхсканцелярия», «план Барбаросса», «маршал Жуков»... Зато воскресают черно-белые офорты немецких экспрессионистов, черный юмор эмигрантских повестей Алексея Толстого, черный Джесси Оуэнс на олимпийском стадионе 1936 года, черно-белая роскошь трофейных фильмов...

Берлин отпугивал и манил, грозил и звал. А может быть, влекло подспудное самоубийственное желание заглянуть в преисподнюю, в ту черную точку на дне проняла, откуда воскурился дымок будущего апокалиптического пламени?

И вот он — Берлин. Улыбчивый, зеленый, космополитически приветливый, пронизанный солнцем, неторопливый, совсем не «столичный». Русская речь за спиной. Турецкая — вокруг.

И я спрашиваю вас: было или не было? Приснилось?..

...Берлин — это турецкие детишки, играющие в жмурки среди каменных кубов мемориала Холокоста. Никакого политического подтекста. Просто пастораль.

— Вы тоже там натерпелись? — спросил Горбачев и, положив мягкие пальцы на мою кисть, участливо заглянул мне в глаза. Во взгляде его темных — или показавшихся мне темными из-за игры света и тени на уставленной столами террасе, — несколько отстраненных глаз я прочитал тот оттенок сочувствия, который присущ людям, привыкшим общаться с большим скоплением народа, отчего всякие проявления чувств, адресованные только одному человеку, кажутся неумелыми: либо невнятными, либо, напротив, чрезмерными.

Вопрос мне показался неясным: где «там», почему «натерпелся» и главное — почему «тоже»? Но я на всякий случай кивнул скорее утвердительно, нежели неопределенно: мысль о том, что любой другой ответ означал бы, что Горбачев имеет обо мне неточное представление, — а это, естественно придаст ситуации неловкость, — эта мысль была для меня недопустимой. Рядом со мной, почти полностью обернув в мою сторону торс, более полный, чем ожидалось, сидел человек, изменивший карту мира. Таких людей на Земле совсем чуть-чуть, и взглянуть на них даже с дальнего расстояния почитают удачей... Горбачев продолжает держать меня за руку, и я задаю вопрос, который вряд ли войдет в анналы дипломатического искусства:

— А как вы, Михаил Сергеевич? Как настроение?

Первый президент Советского Союза, понизив голос, отчего его певучий баритон приобретает еще большую бархатистость, доверительно произносит:

— Вы знаете, беспокойно как-то. У нас там черт знает что творится!

Он отодвигает в сторону рюмку с коньяком, поднимает указательный палец (этот жест мы помним по телевизионной картинке) и продолжает:

— Но все еще впереди! Вот увидите!

Опять неясно. Что впереди? На что надеется этот немолодой, но еще не потерявший сходство с портретами человек, которого собственный народ, глумясь, отставил в сторону, вместо того, чтобы нежить, холить и славословить?

Зато нежит его и лелеет народ германский, и вид у него холеный и не заброшенный, и в глазах — уверенность и назидание, как в те славные времена великого перелома — не того, фальшивого, когда другой генсек, лицо кавказской национальности, согнул страну пополам, изувечив ей спинной мозг, а перелома действительно великого.

Только что закончилась официальная часть, где Горбачев поведал о Международном Зеленом кресте, в котором он — вдохновитель и глава. Нарядная публика потянулась по зеленой лужайке к зеленым столикам; бургомистр представила меня гостю, и тот, радуясь бывшему соотечественнику, усадил меня рядом с собой, на место переводчика. Переводчик, по виду бывший сотрудник минимум грех разведок, вынужден был уйти за соседний стол, откуда ревниво поглядывал на нас, не забывая при этом потягивать коньяк. Потерпите, товарищ подполковник, или кто вы там по чину, — я не задержусь около вашего шефа. «Подале от царей — будешь целей!» — давно выпавшую из обихода пословицу я усвоил всерьез.

Однако я все еще за столом номер один; Горбачев повествует еще о чем-то, а скорее ни о чем, обращаясь уже как бы не ко мне, а к воображаемым массам. Я смотрю в гладковыбритое, миловидное, совсем не государственное лицо и в который раз пытаюсь и не могу понять, как этот странный человек, внушительно, как всегда, вещающий о чем-то неясном для себя самого, сумел сделать фантастический подарок человечеству, развалив глиняное пугало с ядерной бомбой, а заодно и, сделанную из его ребра, сожительницу ГДР — страну невиданного спорта, дешевого ширпотреба и всенародного стукачества.

Не знаю, опомнится ли Россия, но в историю Германии вы, Михаил Сергеевич, уже вписаны — рядом с ее пророками и поводырями.

— Перестаньте терзать эту музыку! Вы ничего в ней не поняли! Ваша жизнь висит даже не на волоске, а на паутинке, но вам — скучно! Вы играете монотонное, надоевшее, бесконечное упражнение! Но это «Сцена у ручья», а не у станка! Бетховен — не нудный репетитор; всем кажется, что он рисует акварельными красками, а он истекает нежностью! Он лирик, понимаете? Лирик, кровоточащий лирик! Он больший лирик, чем ваш Шопен, пан Крушиньский, или ваш Шуман, герр профессор Арнштамм! Да, да, да, вас учили, что он неотесанный бунтарь или, черт побери ваших учителей, интуитивный философ, и вы напускаете на себя умный вид и внушаете то же самое своим ученикам. Но здесь, в «Сцене у ручья», вы оскандалились! И вся ваша ученость полетела к чертям! Она слетела с вас, как омертвевшие листья с первым дуновением ветра! Вы до сих пор ничего не поняли! Но времени у вас больше нет. Die Zeit ist um!