Роман Кофман - Повести

— Позвольте погреться у вашего очага?

Передо мной возник странный субъект с одутловатым круглым лицом, масляными глазками, масляной же улыбкой на неестественно растянутых губах и любовно прилизанными от виска к противоположному уху маслянистыми волосами. Если бы не майка с надписью «Я люблю Путина», его можно было бы принять за ожившего приказчика эпохи Гиляровского. Не дождавшись ответа, он водрузил на стол поднос с бокалом пива «кельш» и тарелкой, рискованно перегруженной закусками.

— Я видел, как вы общались с этим христопродавцем Горбачевым. Судя по тому, что вы обошлись без переводчика, а этот раздувшийся от немецкой похлебки хлыщ не владеет ни одним языком, включая русский, вы, видимо, русскоязычный журналист? Или просто русский?

— Да, — коротко ответил я — подсознание подсказало ответ, не предполагавший длительного развития разговора. Но не тут-то было.

— Позвольте представиться: Христофоров, член исполкома движения «Русское вече», почетный есаул казацкого войска, — он похлопал себя по бокам, как если бы майка имела карманы. — Визитку, к сожалению, презентовать не могу... Невыносимо созерцать, как эти тупые немцы облизывают своего благодетеля!

«Созерцать невыносимо, а хлестать пиво дармовое от Михаила Сергеевича — с нашим удовольствием...» — подумал я и не удержался:

— А чем же вам Горбачев не приглянулся?

— Как же это, чем? Этот фальшивый коммунист, купленный немцами и сионистами, развалил великую империю, которую кровью и потом наши православные правители строили — по кирпичику, по кирпичику столько столетий! Это как называется?

Мой незваный гость раскраснелся, ковырнул вилкой в зубах, помолчал и миролюбиво добавил:

— Да ладно, пусть живет!

— А вы, простите, зачем в Германии? Давно ли? — я почему-то занервничал, и это было неприятно.

— Да вчера прилетели. Я тут с двумя ребятами; они как приняли в самолете, так вторые сутки спят.

— А чем здесь занимаетесь?

— Так, хожу, изучаю... Ладно, вы человек, видно, серьезный, я вам вот что скажу... — Христофоров отхлебнул пива. — Раньше везде думали, что враги государства Российского — сплошь евреи и большевики. Теперь наше движение — ну, не все, а только те, кто во главе, — стратегическое понятие поменяли. Евреи, выяснилось, вроде бы толковые ребята, их можно для великой цели временно использовать. А вы не еврей ли случайно?

— Случайно еврей.

— Ну, вот я и говорю, с ними можно, если не в разведку, то хотя бы в мозговую атаку... А большевики — они, хотя царя нашего батюшку порешили, зато потом много толкового наработали. Возьмите нашего Путина — чем не большевик? Но это пока, а время придет — и царем сделаем!

— А немцы тут при чем? Сюда-то вы зачем?

— Вы не спешите. Политика — дело неспешное, тут обдумывать надо. В «Русском вече» есть мозговой центр, там сидят и думают башковитые ребята. Вот они и рассудили, что главная опасность Отечеству — отсюда, из развитых стран, из Америки, Германии, Англии... Все они на нашу святую Русь зарятся!

— А скажите, в вашем мозговом центре доктор есть?

— Это вы к чему?

— Ну, работа трудная, умственное напряжение, и все такое...

— Да нет, там все путем, ребята выносливые. Вот и послали нас посмотреть, что и как, велика ли угроза...

— А вы немецким владеете?

— Вот тут слабинка. Три класса у меня. «Гитлер капут» знаю, для них достаточно... Они сами-то — ни на каком, кроме своего убогого. Не то, что наш царь православный Николай Александрович, вечная ему память — четырьмя языками разговаривал: английским, французским, немецким и еще зачем-то датским. Я в журнале читал.

— У него был еще один иностранный...

— Это какой же?

— Русский!

— В каком смысле?

— В том смысле, что ваш царь-батюшка, его императорское величество Николай II был немец!

— То есть?

— Немец стопроцентный. Ну, не стопроцентный, одна сто двадцать восьмая русской крови в нем была. И все — слышите? — все российские императоры были немцы! Последний русский был Петр I — и на том конец!

Член исполкома поставил бокал на стол и застыл. А я, рассвирепев (честно говоря, без всякой серьезной причины), сел на любимого конька, и остановить меня было невозможно.

— Значит, так, запоминайте: император Петр III был сыном Анны Петровны, дочери Петра I и Екатерины — то есть, наполовину немки. А батюшкой его был герцог Карл-Фридрих Гольштейн-Готторский. И звали вашего Петра III простым русским именем Карл-Петер-Ульрих, и был он уже на 3/4 немец. Это понятно? И от него пошло-поехало. Женился он на стопроцентной немке Софье-Фредерике-Августе Анхальт-Цербстской, которую ваше казацкое воинство знает как Екатерину Вторую, а также Великую. Повторяю: Софья-Фредерика-Августа Анхальт-Цербстская! Цербс-тска-я! И сын их Павел I был уже немцем на 7/8. Это понятно? И, поскольку все последующие императоры женились исключительно на немецких принцессах — пересчитать или вы мне, серьезному человеку, верите? — следовательно, все цари были немцами. Ладно, перечислю: Павел I женился на принцессе Вюртембургской, Александр I (в нем уже 1/16 русской крови) — на принцессе прусской Шарлотте, и так далее... Так что, господин Христофоров, Россией, по которой вы так тоскуете, и которая мало-мальски двигалась к светлому капиталистическому будущему, мудро и рачительно руководили немцы. Немцы и немки! Герры и фрау! Ура, казачество! Шашки наголо!

Мой собеседник ошеломленно молчал. Губы его шевелились: он не то молился, не то повторял корявые имена немецких принцесс.

Становится прохладно, хотя солнце еще не село — оно зависло над стрельчатой кромкой дальнего леса, будто раздумывая, нырнуть ли за горизонт, оставив нас с господином Андервельтом одних в бескрайнем, источающем медово-лимонный запах, поле.

Под ногами — пружинистость едва протоптанной тропинки. Мы больше молчим, изумленные, как написал бы настоящий писатель, молчаливым величием природы.

Скамейка возникает как раз в тот момент, когда ноги начинают чувствовать помимо величия природы ее необъятность. Аккуратная, недавно подкрашенная, поставленная на безупречно ровную плиту из прессованного ракушечника, скамейка посреди поля, на едва заметной тропинке — что это?

— Как это может быть? — спрашиваю я у спутника.

— Мы любим свою страну, — говорит господин Андервельт.

Меня почему-то задевает и сам ответ, и будничная интонация, с которой произнесены совсем не будничные слова. Но еще более неуютно как раз оттого, что это меня задевает.

— Кстати, можно я буду откровенным? — Андервельт тихо и беззлобно чему-то смеется. — Почему вы, русские, так любите говорить о любви к Родине? Никто — ни мы, немцы, ни испанцы, ни американцы, ни японцы, ни австралийцы или африканцы, — никто столько не извещает мир о любви к своей родине. Об этом беспрестанно пишут ваши писатели, в этом клянутся ваши политики, вы не можете без Родины жить, «ах, меня через две недели невыносимо тянет домой, я не представляю, как можно без Родины...» — и так далее, в разных вариантах. Может показаться, что вам больше нечего и некого любить!