Исаак Дан - Весна

Почему же он вел себя с ней потом, как с другими, ведь не для кого на свете, кроме мамы когда-то, он не желал, как в те минуты для неё, стать опорой, защитой. Отдать всё, чем владел. Она вскоре сама пришла к нему, Победа была такой лёгкой. С ней было проще всего, она никогда не упрекала, ни о чём не допытывала, ничего не домогалась. При этом была так не похожа на других. Порой взгляд её уходил надолго куда-то внутрь, и Макса мучило ревнивое чувство, что он ей на самом деле не нужен, как той, первой. Похоже, он боялся, что, как и та, она захватит его, поработит. Сможет воспользоваться этим, злорадно жалить, зная, что он перед ней беззащитен. Или он пугался странной растерянности, что она будила в нём. Когда смотрела вдаль и глаза её растворялись вдали. Когда рассеяно прихватывала нижнюю губу верхней. Когда чуть неловко, беспомощно подтягивала колени, забираясь в кресло, чтобы затем уютно охватить их руками. Когда мягко сводила локти, поднося сомкнутые ладони к губам – чтобы умолкнуть, погрузиться в себя. И, восхищаясь, Макс заражался каким-то испугом. Казался себе непривычно громоздким. Грубым. Натужным. Терял свою силу.

Казалось, она, как никто другой, умела ценить его, распознавать то, что и ему было особенно дорого, восхищаться тем, что давалось ему особенно трудно и вызывало подлинную гордость. Отчего же он так раздражался, когда она с безмолвным равнодушием встречала рассказы о том, что на самом-то деле мало для него значило, но вызвало б зависть других. И мнилось, что всё, чего он достиг, рядом с ней лишается смысла.

Макс надолго переставал видеться с ней. Старательно доказывал себе – она такая же, как другие. Был с ней – как стыдно было помнить – холоднее и безжалостнее, чем с ними. Холодней и безжалостней, чем вообще мог. Но она терпеливо принимала это. Преданно? Или безразлично? Её попытки удержать его были так робки. И кратки. Она останавливалась на середине слова. Словно подчеркивая – хочешь, уходи, я тебя не держу.

Рано или поздно возникало желание опять видеть её. Чаще, когда Максу было тяжело. Когда он опять, втайне ото всех, сомневался в себе. Когда успехи начинали приносить вместо приятного чувства тупую и надсадную усталость.

С ней всё было не так, как с другими.

И вот наступила пора. Максу опротивело всё. Максу надоело побеждать на ковре, за шахматной доской, в спорах, в постели, в постиженье наук, в поступках. Ему неожиданно показалось абсурдным, что он отдавал этому столько сил. Ему не хотелось этого больше. Ему хотелось чего-то совсем не такого. Только было самому непонятно – чего. И в нём поднялось и росло желание быть рядом с Аней. Слышать её внезапный смех. Видеть. Серые глаза, подёрнутые невидимой завесой, убежавшие вдаль. Серые глаза, тайком наблюдающие за ним. Серые глаза, опущенные вниз, едва смещающиеся из стороны в сторону, говоря о том, что она слушает Макса, как не может слушать никто другой. Беспокойные губы, захватившие одна другую. Как никогда Макс мечтал прикоснуться к ней. Как никогда она была отделена от него. Бесповоротно.

Белый блеск. Макс ответил внимательным взглядом. Пятно сползлось, нарастило контур. Превратилось в собаку. Большую. Гигантскую. Эту собаку Макс уже видел? Да, тот. Отощавший, вниз грязными клочьями косматая шерсть. Глаза красные. Тот. Здесь, рядом с Аниным домом. И он – вспомнил, что ли? Узнал, за мерцающими красными зрачками холодная сталь. Лучи её – прямо на корпус Макса. К горлу – ком. Тихо, только кричат воробьи. Отпустило, жар по всему телу. Шелестят. Молодые побеги. Вороха прошлогодней листвы. Пёс отвернулся, нет Макса.

Макс замешкался. Тронулся в путь. Обернулся. Ещё. Тот острый мордой целил на Анин дом. Может даже на окна?

Нет, ерунда. Почему ерунда? Да, конечно. Это значит – как сперва и подумал – тот парень. О котором ничего не спросил. Одичалый и хмурый. Слегка не в себе. И Анина тихая грусть – по нему. И сквозящая в каждом движении нежность. В ожиданье его. И горящие искры в глазах, и свобода, и трепет в дыханьи. Это он разбудил. Да, смешно. Или странно. А может быть больно?

“Враг”, – распознал Джек, едва учуяв запах Макса. Мускулы чуть дрогнули, когда нащупал его глазами. Как бы ни был он голоден и слаб, Джек мог бы сразиться. Уничтожить врага.

Но Джек знал свой долг, ничто не могло заставить его уклониться от цели. Сегодня очередной раз не удалось увести за собой Аню, пока Хозяина сморил сон. Теперь нужно было спешить назад. Джек чуял, необходимо постоянно быть рядом со Спиритом.

**************

Гонимые ветром, слитые с ним единым порывом, но бурлящие ему наперекор, волны летели навстречу. Клак! – разбивались они о берег – дрожь от их ударов бежала к Аниным стопам – и, растекаясь и тая, уходили назад, вслед отступали их тёмные очертания на мокром песке. И поглощались новой волной – море стремилось коснуться Ани.

Аня не могла подойти ближе. Туда, где свежие брызги ласкают лицо, где гул прибоя звучит от земли так, что в такт с ним колотится сердце, где запах моря – невероятной силы – пронзает с каждой новой волной. Аня знала тревогу мамы. Знала – позади настороженный взгляд. Даже шажки, еле-еле, чуть-чуть её не обманут, не собьёт болтовня курортной знакомой.

Счастье, что они вообще пришли сюда. Что в вечер, когда небо полно коричневых туч, когда свирепый ветер гонит огромные валы с тёмно-бурого моря, а пляжи всегда многолюдного Пярну глухи и пустынны, мама сдалась на её уговоры. Они здесь.

И пусть – нельзя подойти ближе. Пусть – пальтишко застёгнуто на все пуговицы, пусть – удавкой нелепый шарф, пусть – мерзкая шапочка, которую никто не напялит летом. Пусть.

Море – вот оно. Это музыка бешеных волн, по щекам – колыхание ветра, шелестящие пенные гребни. Море – куда ни глянь, волны – одна за одной, вдалеке уже мелкая рябь, а там, где теряется взгляд, незаметно, едва различимо начинается небо.

Волшебны были эти минуты.

Но это приходило, и потом приходило всегда. Нежно и мягко мама опускала руку ей на плечо. Подступала темнота.

И только поняв, что просьбы, уговоры, мольбы уже бесполезны, Аня спохватывалась. Только что... В последний миг, перед тем, как мама коснулась её. Она ощутила... Как будто она ощутила что-то такое,... никогда не испытанное. От чего перехватило дух. От чего она забыла всё на свете. Она вдруг поняла, нет только начала понимать. Тайну моря. Его язык. Что-то иное, что нельзя назвать. Что-то забрезжило ей, когда море стало ещё больше наливаться тёмным, а багровый отсвет невидимого заходящего солнца расцветил удивительным тоном кляксовый узор туч. Когда она будто стала разбирать, что шепчут нарастающие волны слабыми губами исчезающей пены. Шепчут, прежде чем разбиться насмерть, летя ей навстречу.

И после этого – она уходила прочь. Глотая и пряча от мамы слёзы. С улыбкой мама её утешала – завтра они вернутся. Но, как бы ни была Аня мала, она уже почему-то знала, этот промозглый вечер, полный коричневых туч, не повторится. И тот, тот самый немолчный говор, тот самый свистящий рокот моря, не будет звучать ни многолюдным пляжам, ни одиноким вечерним купальщикам, ни даже Ане одной, в такой же ненастный закатный час. Это не возвратится. Никогда.