Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

Все стены в кабинете милостивого господина сплошь уставлены книгами. Книги, книги, до самого лепного потолка. На корешках — золотые надписи. Как много сказок про золото и драгоценные камни может уместиться в этих книгах! В расписных горшках растут диковинные цветы. Листья у них широкие, как лопата для хлеба. На той стене, что с окнами, висят картины. На картинах нарисованы мужчины с усиками и женщины с голыми плечами. Головы у мужчин величиной с голову Лопе — какой он видит ее, когда смотрит в зеркало. И еще в комнате есть толстомордая собака. Она еще ни разу не показывалась на усадьбе. Только один раз видел Лопе эту псину всю в черных и белых пятнах, когда сидел в парке на своей скамье. Она тогда поскребла лапами между цветов и уселась для своих дел. Собака разъезжает с его милостью в карете и в машине.

— Подойдите поближе, Кляйнерман.

Большой пес поднимается с места и обнюхивает отца. Потом он проводит носом по босым ногам Лопе.

— Вот скотина, — рявкает Лопе и получает за это от отца хороший пинок.

— Кляйнерман, расскажите, пожалуйста, как обстояло дело… Я имею в виду пожар…

Отец, запинаясь, рассказывает все, что знает. Он старается говорить по-образованному и с ужимками, все равно как Труда, когда отвечает урок. А Лопе смеется, глядя на собаку. Та сметает хвостом карандаши и бумагу со стола его милости. Отец нагибается, поднимает карандаш и шепчет Лопе:

— А ну, подними!

Лопе поднимает бумагу. Его милость в нетерпении взмахивает рукой:

— Да будет вам, Кляйнерман, рассказывайте дальше…

— …тут все и кончилось, — продолжает отец, — но Блемска сказал, что пожар был всамделишный, и тогда я нашел Лопе… нашего Лопе, я его тогда взял и… ну, отлупцевал я его… хотел отлупцевать, но тут Блемска…

— Вы тоже видели, как Блемска бил моих мальчиков?

— Нет, это уже кончилось, да я думаю, что тогда уже вообще все кончилось.

— А другие кучера это видели?

— Я знаю… нет, не знаю… точно не знаю… ну да, Мюллер, вот Мюллер, он, собственно говоря… Мюллер вот, был он или не был? Мюллер был.

Лопе кивает.

— Когда пойдете домой, пришлите ко мне остальных.

— Слушаюсь, милостивый господин. — И Липе щелкает стоптанными каблуками, отчего слегка теряет равновесие.

— Ну, мальчик, а теперь расскажи ты, что знаешь, только не лгать, не лгать, не то… не то я велю жандарму забрать тебя.

Лопе пытается представить себе, как это будет выглядеть если ручищи жандарма Гумприха его схватят, и, заикаясь от страха, начинает:

— Он… он ка-ак…

— Да, а зачем ты вообще полез на сеновал? — перебивает его милостивый господин.

Лопе мнется. Отец снова пихает его в бок.

— Я полез за блокнотами, бумагой, я хотел написать…

— О-о, так он у нас втайне ведет дневник, — развеселясь, обращается к Липе его милость.

— Вы уж простите, ваша милость, жена его била-била за эту писанину. Можно подумать, что это я его так плохо воспитал, но вы ведь знаете, что он не от ме…

— Не надо об этом, Кляйнерман!

Тут Лопе рассказывает про Ариберта и Дитера. Господин вскакивает, подходит к маленькому столику и показывает Лопе лежащую там коробку.

— У них были такие сигареты?

Лопе кивает. Рендсбург в гневе швыряет коробку на свой письменный стол. Потом он начинает расхаживать по кабинету, а большая собака ходит следом за ним, стуча хвостом по стульям и шкафам. Хвост у нее похож на ветку без листьев.

— …и тогда нам всем досталось, — завершает Лопе свой рассказ.

— Ах так, а кто же вас бил?

— Блемска. Ремнем по заднице.

Липе в ужасе распахивает глаза. От нового пинка Лопе долетает почти до стола. Его милость жует нижнюю губу.

— Ты, значит, не курил?

— Нет, я хотел поглядеть, станут они блевать или нет.

Фон Рендсбург переводит смеющийся взгляд на Липе.

— Прошу прощения, тысячу раз прошу прощения, ваша милость, это у него не от меня…

— Ах, какие пустяки, Кляйнерман.

Фон Рендсбург снова встал. Его лицо просветлело, словно спелая нива под солнцем. Он наклоняется, берет Лопе за плечи.

— Ну хорошо, я тебе верю и надеюсь, что ты и дальше всегда будешь говорить только правду и когда-нибудь станешь храбрым солдатом. Понял меня?

Он подает Лопе руку. Коричневая ладошка и серые пальцы Лопе тонут в этой руке. Отцу его милость тоже подает руку.

— Не горюйте, Кляйнерман, парень у вас что надо.

— Раз вы так говорите, ваша милость… — И Липе снова покачивается. — Слушаюсь…

— Ну хорошо. Теперь можете идти.

Липе сгибается еще ниже, чем когда они вошли. При этом у него падает шапка. Но без стука. Потому что на полу лежат толстые пестрые половики. Собака обнюхивает шапку. Отец отталкивает собаку и сам поднимает шапку. Потом он делает еще один глубокий поклон и говорит:

— Спасибо… премного благодарны…

Они уже у самой двери, когда милостивый господин снова их окликает.

— Одну минуточку, Кляйнерман!

Господин поднялся с места и стоит перед книжной стеной. Его пальцы, словно белые паучьи ножки, бегают по корешкам. На одном задерживаются. Потом бегут дальше. В конце второго ряда две паучьи ножки образуют ножницы, которые вытаскивают из ряда одну книгу.

— Вот, — говорит его милость и протягивает книгу Лопе, — это тебе в награду, ты вел себя храбро, мой мальчик. А читать ты уже умеешь?

— Пока еще не очень хорошо, — отвечает за него отец, — это… он ведь не от меня, ваша милость… но он еще… или я ему… я ему сам буду читать.

— Вот и ладно, — говорит господин.

— А что надо говорить, когда тебе что-нибудь дарят? — спрашивает отец.

— Вот и ладно, — говорит Лопе его милости и прячет книгу себе под куртку.

— Разве ты не знаешь, что когда чего-нибудь получаешь, надо говорить «спасибо»?.. Получишь в подареньице… в подарок? — спрашивает отец, когда они уже спускаются по лестнице и Леопольд не может больше их слышать. Оказывается, Лопе этого не знает.

Они снова приходят в свою кухню, к матери. Отец начинает раскачиваться еще сильней.

— Чиста-ата и па-арядок на бойне, — бормочет он. — И тут Лопе понимает, что нынче воскресенье.

Мать с покрасневшими глазами стоит у плиты. Лопе робко показывает ей полученную книгу.

— Ну и дымина сегодня на кухне, — говорит мать и вытирает лицо.

— Где ты видишь дымину? — кряхтит отец. Потом он заводит песню: «По Гамбургу все я гуляю, одетая в бархат и шелк…»

— Перестань выть. — Мать отодвигает в сторону качающегося отца. — Сними лучше воскресный костюм.

И тут Лопе понимает, что мать до их прихода плакала.

— Мама, а его милость сказал: «Я тебе верю», — и дал мне вот эту книгу.

Лопе вдруг хочется обнять ее, как он это иногда делал раньше. Мать снова проводит фартуком по лицу и вдруг зажимает голову Лопе между своими мясистыми ладонями. Она пристально смотрит в его лицо, все еще не совсем чистое. Обычно суровый взгляд матери смягчается, и в глазах сверкают слезы.