Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

— Ступай к врачу! — крикнул Мальтен из своего спального закутка. — И пусть старый ротмистр раскошеливается.

Стина рыдала и зажимала живот обеими руками. Но Мальтен остался неумолим, как давеча, когда Вильгельма Вемпеля укусила гадюка.

Неужели Стина умрет? Похоже на то, потому что тело у нее вскоре начало раздуваться все больше и больше. Копая картошку, женщины толковали о том, что это у нее ребенок, а вовсе никакая не болезнь. Так и оказалось. Стина родила его однажды вечером у своей подружки Греты Пинк, потому что не могла заявиться к себе домой, в соседнюю деревню, с животом. А Густав Пинк ничего не имел против того, чтобы Стина произвела на свет ребенка именно в его доме.

— Это общественная потребность, — сказал он на очередном собрании ферейна, — и мы должны соединенными усилиями выступить против косности известных кругов.

Но соединенными усилиями они так и не выступили, а Стина не могла же убирать барские покои с ребенком на руках. Вдобавок милостивая госпожа недолюбливала маленьких детей. Она и своих-то детей не кормила грудью, а передала их на попечение кормилицы-сорбки. Так Стина и осталась жить у Густава Пинка, тот не возражал и даже выделил ей у себя комнатку. Стина больше не работала, а с голоду все-таки не померла. Об этом позаботился Густав Пинк, тут уж ничего не скажешь.

— Кто получал удовольствие, тот и расплачиваться должен, — сказал он и начал присматривать за Стиной строго, как за собственной дочерью. И, стало быть, у Густава Пинка проживала теперь маленькая дочь его милости. Впрочем, его милость это обстоятельство не смущало. Более того, когда Стина, уложив девочку в новую коляску, подъехала к замковой кухне, чтобы повидать своих подружек, кухонных девушек, милостивый господин велел управляющему согнать ее со двора. Тут Стина расплакалась и погрозила кулачком в сторону замка. А больше ровным счетом ничего не произошло.

— Ты и сам когда-нибудь поймешь, — наставлял Лопе Блемска, — все вертится вокруг классовых различий.

Но Лопе, со своей стороны, установил, что в деревне вообще все идет кувырком. Никаких там классов. Просто сплошная неразбериха, а он, Лопе, страдает оттого, что уродился такой глупый. Наверно, ему надо еще читать и читать. И он читает, ходит за волами, вяжет веники и читает все, что ни попадется под руки. Но и в книжках такая же неразбериха. Лопе думает, что заболел. Надо бы сходить к овчару Мальтену и посоветоваться.

Несколько дней он раздумывает, потому что не знает, как к нему теперь относится овчар, но потом воскресным днем он все-таки выполняет свое намерение. Овчар раскатисто смеется, и в его смехе словно ударяются друг о друга твердые сосульки.

— О-хо-хо-хохонюшки, клянусь дерьмочешуйчатым драконом! Это рабочие — сила? Ха-ха-ха! Видать, тебе задурил голову какой-нибудь тип, который и штаны-то надевает в белых перчатках. Рабочие… ха-ха-ха!.. Самая глупая тварь в этом лживом мире… дерьмовый народец… клянусь колючим кактусом… ты вот скажи мне… это похоже… ну… представь себе: человек сидит в луже и шлепает ладонями по грязи, другой хочет пройти мимо, но его тоже затягивают в лужу. Пролетарии бегут друг за дружкой все равно как куры, когда одной из них удается схватить дождевого червя. И не лезь ко мне с этими пачкунами! Богач стоит за углом и скалится во весь рот… хе-хе-хе… вот дайте срок, пока все эти социал-демократы, анархисты, синдикалисты, и христианские социалисты, и все эти благочестивые секты… ха-ха-ха… организованная в секты глупость… пока все они сдуру не схватятся на кулачки. Богач — тот стоит за углом, держит наготове открытый мешок, пока все они, дружка за дружкой, дружка за дружкой, сослепу не вскочат в этот мешок, золотозадый всех их посадит в мешок и пройдется сверху своей дубиной. Вот и все, и кончен бал.

— А Блемска говорит, что социалисты победят, — возражает Лопе робко, злясь на себя самого за то, что пошел к Мальтену. — Пройдет тысяча лет… тогда… и никто не сумеет понять… будут просто смеяться над нами… почему мы так жили… почему одни все время работали, а другие все время бездельничали… как мы теперь смеемся над рабами, которые позволяли заковывать себя в цепи, словно собак приковывают к будке, ведь смеемся же? Как же так? Все так закручено, от этого можно с ума сойти. Я, верно, ненормальный. Ну, что можно против этого сделать?

Мальтен садится в свое березовое кресло:

— Клянусь жестяным нимбом Непомуков! Я ведь тебе рассказывал однажды… Ты, верно, уже все позабыл? Про Агятобара и про Чагоба говорил я тебе… И как он поступил, этот Агятобар… просто ты был тогда слишком мал… но ведь ты можешь прочитать это задом наперед… Имена-то они все… ха-ха-ха! Ловко я тебя поддел тогда. Я ведь… я ведь, признаться, сам это все придумал. Видишь, каналья ты красная, как оно все получается…

Лопе раскладывает слова по буквам:

— Агятобар — р-а-б-о-т-я-г-а… Могурк — к-р-у-г-о-м, ой, как смешно, ты все перевернул задом наперед.

— Вывернул, вывернул, клянусь нубийской полосатой зеброй. Теперь ты видишь, как он должен поступать, этот пролетарий. А он так не поступает… Пролетарии — словно мешок с мухами, их всех вытряхнули в солнечный день на лужок, они разлетаются, они лижутся, нюхаются… и уж тут… черт их пусть теперь ловит.

— Долго ему придется ловить, — говорит умиротворенный Лопе и хлещет прутиком по запыленным мешочкам с травяным чаем, что подвешены к потолочным балкам. От мешочков поднимается пыль.

— А почему они все такие глупые, эти пролетарии? Ха-ха-ха! Они словно куры — хотят отлить водичку, а не могут. А богачи разевают… да, разевают золотозубый рот и всегда ведут себя так, будто все права — у них. «Желаете равноправия?» — спрашивают они у рабочих. «Желаем!» — ревут рабочие в ответ. «А кто вам не дает стать такими же богатыми, как мы? — спрашивают богатые. — Почему вы заводите столько детей, что они даже мебель у вас сгрызают? И еще нельзя вечно думать о жратве, как думаете вы», — говорят богачи, а в Америке у них есть Рокфеллер, так этот самый Рокфеллер, говорят они, чуть не помер с голоду, такой он был бережливый… «Вот, пожалуйста, как бывает, если человек хочет чего-нибудь добиться». А работяги переглядываются и думают: «Ведь они дело говорят, богачи-то». А богачи ведут свою речь дальше: «Пожалуйста, можете по любой лестнице вскарабкаться к нам наверх, все лестницы свободны. Вы же сами друг друга срываете с перекладин! Развитие-то идет не книзу, а кверху. Как же мы можем спуститься к вам? Того вы от нас и требовать не вправе. Это было бы — хе-хе-хе — просто грешно. Разве вы еще в школе не учили, что все развивается кверху, к богу и к престолу его?» — спрашивают богачи.

Нет, и у Мальтена не было средства от той болезни, которой заболел Лопе, — ни целебного отвара, ни мази. Кстати, откуда ему и знать, Мальтену-то, что творится в мире? Он ведь почти не общается с людьми в деревне. Он смотрит своими большими серыми глазами со своего верескового холма сверху вниз. Смотрит и смеется. Раз в году, на Михайлов день, когда стригут овец, Мальтен ходит в город и возвращается оттуда с мешком. Мешок этот набит книгами. Мальтен по дешевке покупает их у старьевщика с длинным тонким носом, у того, что торгует на Тэпфергассе. Мальтен сидит на своих книгах, будто наседка на яйцах. Некоторые из них уже покрылись плесенью.