Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов

Настает вечер, по столбам развешивают фонари, и люди заводят песни. Пахнет прогорелым керосином. Когда из замка до работников доносится обрывок какой-нибудь мелодии, они хватают женщин за бока и начинают скакать по цементированному току. Наконец музыка выходит под открытое небо, в парк. В небо взлетают огни фейерверка. Перевити огненных снопов в небе.

Ах, как все роскошно! Как все летит, как все шипит! Как вращается, крутится, рассыпается звездами! Как гремит, щелкает, завивается вихрем, трепещет! И работники молча рассаживаются на току, как некогда пастухи — когда звезда Спасителя взошла на небо. Перед ними открывается небесный мир, в котором они чувствуют себя чужими. Они выманивают зерно из земли — они сеют, пашут, собирают урожай и обмолачивают его. Потом они перетаскивают полные мешки в закрома его милости. Капли их пота остаются на ступеньках лестниц. Двери амбаров захлопываются — и вот уже они отделены от плодов своего труда. Позднее, когда милостивый господин надумает обратить урожай в деньги, им еще раз будет дозволено возложить на свои спины плоды трудов целого года. И они снесут мешки с чердаков к машинам, а потом в городе снова их сгрузят. Больше они ничего не видят, и только по таким вот дням, как этот, им доводится также увидеть, как деньги уже в другом обличье вспышками и всполохами бороздят небо. И они говорят: «О-о-о!» — либо: «А-а-а!» — и на мгновение становятся счастливы, когда на их лица ложится отражение господской радости.

Некоторые из приехавших загостились в замке на целую неделю. Только таким путем обедневшая знать может хоть неделю пожить в условиях, ей подобающих. В день свадьбы к вечеру новобрачные отбывают. В девичьих мечтах милостивой фрейлейн свадебное путешествие вело на юг. Но граф больше и слышать не желает ни про какие Ба… Балканы, ему теперь подавай Па… Па… Париж. В Париже умеют жить.

Управляющий Конрад, чертыхаясь, обходит амбары и сараи. На засыпных чердаках навстречу ему скалится голый пол, в хлевах зияют пустые стойла, на птичьем дворе вообще опустели целые насесты.

— И все ради этой дуры, — говорит он, да так громко, что даже смотритель Бремме может его услышать.

У господских сыновей тоже до сих пор длятся каникулы. А вот уж после каникул перед ними встанут большие жизненные задачи — так многозначительно говорит учитель Маттисен. Ариберт хочет стать офицером, а Дитер — заняться сельским хозяйством. Но сейчас им некогда об этом думать, сейчас они, как мексиканские ковбои, палят из пистолетов и охотничьих ружей. Они распугивают дичь, и лесничий с тупой покорностью отсиживается в сторожке.

Молодые голуби, которые впервые выглядывают из голубятен, чтобы осмотреть двор усадьбы, минутой позже уже валяются растерзанные на навозной куче и истекают кровью. Индюк, гордо бормоча, шествует через двор и раздувает полукружье из перьев — и вдруг он распластывается на земле в дыму и грохоте, и солнце поблескивает в его застывших глазах. Черная такса Гримки после прямого попадания учебной гранаты сперва с визгом корчится, потом снова вскакивает, подпрыгивает раз-другой и вытягивается на земле — чтобы умереть.

— Она умерла за отечество, — склабится Ариберт и сует в дрожащую руку кукольника пять марок.

— Ничего не скажешь, — лепечет Гримка, — очень они благородные, наши молодые господа, сунули мне так, за здорово живешь, пять марок за эту никчемушную собаку. Вечно, дрянь эдакая, устраивалась спать у меня на большом барабане.

А вот с матерью все обстоит далеко не так, как раньше. Она по-прежнему работает в женской бригаде, но молчит, будто немая, и только недовольным голосом отвечает, когда ее о чем-нибудь спросят. Она больше не принимает участия в немудреных шутках, которые приняты на полевых работах и меняются в зависимости от времени года. Рот ее — как узкая синяя черта под раздувающимися крыльями мясистого носа. Порой, когда смотритель Бремме или управляющий подходят к женщинам, мать останавливается, подняв мотыгу либо вилы, закатывает глаза и вопит:

— Они еще собьют полуду с ваших воротничков, надсмотрщики проклятые!

Ни одна из женщин не рискует при этом рассмеяться. Женщины начинают побаиваться Матильды. Дома, в собственной кухне, мать суетится, работает, бегает взад и вперед, потом вдруг плюхается на скамью, словно брошенный в воду камень. Посидит какое-то время, отдохнет, снова вскакивает, нелепо размахивая руками, и бормочет:

— Пора шабашить… нищенское отродье… что за ширинка у его милости… Пастор велел испечь себе бога, а теперь все мы должны его лопать…

После этого она садится и окончательно цепенеет. И даже как будто не замечает Элизабет, которая хочет забраться к ней на колени. Она грубо отпихивает девочку и пронзительно вопит:

— Бр-р-р! Все сплошь пауки… и клопы.

Еще через несколько минут она принимается за работу и работает, как обычно. Когда Труда развязно спрашивает:

— Мам, а чего ты говорила-то? — Матильда утирает лицо, глядит на мокрое пятно посреди фартука и отвечает с возмущением:

— Чего вы вечно ко мне лезете?

Судя по всему, мать чем-то больна. Лопе этим не особенно тревожится. Он может теперь читать, где хочет и когда хочет. Мать его попросту не замечает. И больше не требует, чтобы он все свободное время вязал веники. Как-то раз, когда на мать снова нашло, он неосторожно приблизился к ней с книгой. Она схватила его тогда за руку и дернула на себя. Глаза у нее при этом были совсем неподвижные: много белизны, и почти не видно зрачков.

— Два отца тебя делали, — сказала она и еще раз встряхнула его, — просто чудо, что ты не родился на свет с четырьмя ногами.

С этой минуты Лопе тоже начинает бояться матери. Ночью прежние желания снова долбят его, как ворон клювом. На другой день он заговаривает об этом с Блемской. Блемска задумчиво пожимает плечами. Неужели он перестал понимать Лопе? Блемска живет теперь как-то на отшибе. В деревне он почти не показывается. Он перекапывает убогий общинный огородик. Он мог бы, правда, пробавляться случайной работой еще где-нибудь в деревне, но на «большое спасибо» плюс кусок хлеба с маслом не больно-то разъешься. Фрау Блемска опять слегла. Она поливает многотерпеливого мужа холодной водой упреков, она хнычет и причитает. Поэтому Блемска охотнее проводит свое время на улице. Он чинит, поправляет, забивает гвозди и даже чистит коз. Порой он, словно выбившись из сил, ложится с какой-нибудь книжкой на сеновале. Иногда он навещает своих детей, которые сейчас оба живут в городе. Теперь у него есть время. Навещает он в городе также и других людей. И эти люди подбадривают его.

— Мои товарищи в городе тоже не падают духом, — рассказывает он потом Лопе.