Ольга Литаврина - Пока мы рядом (сборник)

– Отъехать с сопровождающим. Вы не волнуйтесь, она обещала скоро вернуться. Сказала, что это минутное дело. Просила передать, что только заберет… – куколка чуть помедлила и так же заученно продолжала, глядя в свои записи: – Заберет досье господина Долбина.

– Как?!

– Досье господина Долбина, – куколка подняла на меня глаза с видом примерной ученицы, ожидающей от учителя пятерки. Ничего, кроме как взять ключи и подняться в номер, мне теперь не оставалось.

И только в номере Бесс я обессиленно опустился на диван, уже не борясь с тревогой. Я не знал, что и думать. Девочка никого не знает в Москве! С кем же она согласилась поехать? Почему уехала, не дождавшись меня, даже не предупредив по телефону? А впрочем, кто я такой, чтобы меня предупреждать и со мною советоваться? Может ли она мне доверять и почему она доверилась мужчине, с которым уехала? Откуда он узнал о ней? И какое отношение ко всему этому имеет мой старинный кореш Стас Долбин? Кроме, правда, того, что он был женат на Майке…

В любом случае мне ничего не оставалось, кроме как дожидаться Бесс. К счастью, в номер она с мужчиной как будто не поднималась, так что приготовленные на столе бумаги предназначались для меня. А бумаг – фотографий, журнальных статей, писем, даже заметок, исписанных Майкиным летящим почерком, – было предостаточно. И именно они были сейчас единственным, что могло заставить меня заглушить тревогу и ослушаться внутреннего голоса, призывавшего к немедленным действиям.

Я поудобнее устроился за столом и принялся не спеша раскладывать бумаги в хронологическом порядке.

…И наше прекрасное и ужасное детство заполонило казенный и претенциозный гостиничный номер «Космоса»…

Мы подружились со Стасом и Вэном в первом классе. Наши с Вэном семьи жили тогда на улице Серафимовича, в доме два. В том самом знаменитом трифоновском Доме на набережной, где первые этажи были почти сплошь украшены мемориальными досками и куда в свое время Сталин, «для компактности», заселял семьи правительства и партии. Про себя я всегда называл этот дом «правительственным гетто». Вообще, я чувствовал себя чуждым этим столичным высшим кругам, не любил их и не уважал «коммунистического наследия». Возможно, это было влияние моего отца, вошедшего в элитарную семью матери со стороны и ненадолго и каким-то образом попавшего под каток репрессии. Довольно долго имя его было в нашем доме под большим запретом, и запомнился он мне только благодаря большой фарфоровой статуэтке – пограничнику с собакой, – присланной мне на пятилетие, и после развода длительной болезни матери. Мать я лет до семи почти не видел, в основном навещал ее в больницах, где пахло лекарствами и строго запрещалось шуметь и бегать.

Так что в школу я собирался с большой радостью, надеясь, что там-то уж разверну свою энергию и неуемную, по мнению родных, фантазию.

Школа находилась через дорогу, на набережной, которая тогда называлась набережной имени французского коммуниста Мориса Тореза. Раньше, как говорили, в этом здании был Институт благородных девиц, и школу постоянно грозились закрыть из-за «опасности обрушения». Здание, правда, стоит и до сих пор, но, когда я учился в третьем классе, школу все-таки закрыли и нас перевели в Лаврушинский переулок, рядом с любимой Третьяковкой. И там в пятом классе мы впервые встретили Майку… Впрочем, давайте все по порядку.

Итак… Мы с Вэном жили в Доме на набережной, а Стас с матерью обитал напротив, с другой стороны Каменного моста, в нелепом кургузом желтом доме на перекрестье путей. Дом этот каждый год собирались сносить, но, как и здание нашей первой школы, он здравствует и до сих пор. Причин сдружиться у нас было вполне достаточно.

Во-первых, выражаясь языком собаководов, мы имели «сходство родословных». Со Стасом нас объединяло то, что и его, и меня наши матери растили без отцов, из-за чего даже долгое время были дружны (правда, моя мать всегда держала какую-то невидимую планку повыше головы простоватой и неухоженной Стасовой матери. Зато Стас, в отличие от нас с Вэном, получал от своей матери столько любви и заботы, что и нам двоим, будь мы ему родными, досталось бы с лихвой). А Вэн, Венька Ерохин, хотя и жил в нашем правительственном «курятнике» и даже имел как мать, так и отца, оказался самым обделенным из нас троих (даже четверых, включая Майку), так как ребенком в семье Ерохиных он был приемным, а настоящих своих родителей не знал совсем.

Во-вторых, учились мы все весьма средне, правда, по разным причинам. Долбину и Майке школьные предметы давались с трудом (Майке, как девчонке, – связанные с математикой, а Стасу с его неповоротливыми мозгами – все, где приходилось думать). А мы с Вэном охотно занимались тем, что любили, а именно: историей без заучивания дат, английским без перевода со словарем, литературой не по программе и русским – в плане совместного написания «пиратских рассказов». Все же остальные предметы мы попросту списывали, а при ответах кое-как выкручивались за счет юмора и памяти. В то же время, не желая огорчать родителей, все мы, по идее, нацеливались на вузы, по возможности престижные. Это заставляло нас все-таки дотягивать до приличного и необходимого в то время «среднего балла» аттестатов. А значит, требовало времени и сокращало наши свободные часы, вечно занятые всевозможными проделками и озорством. Здесь мы тоже не доходили до крайности: сдерживала боязнь быть изгнанными из школы – нашей престижной элитарной специализированной английской школы номер девятнадцать, носившей имя совершенно непостижимого для нас, но считавшегося страшно народным Виссариона Григорьевича Белинского. Ни тогда, ни теперь я так и не узнал, какое, собственно, отношение к образованию имел сей, как нас уверяли, «неистовый и передовой» критик, но в 1977 году школа его имени была окончена. Мы покинули ее стены (правда, с неплохими в итоге аттестатами) так естественно, что ни у кого ни разу потом не возникло желания отметить очередную годовщину окончания школы в любезном сердцу кругу одноклассников.

Из десяти проведенных в школе лет мне запомнилось довольно мало. В пятом классе, когда нашу троицу только-только влили в класс, где училась Майка, я украл у учительницы английского игрушку – пупса размером с ладонь в детских одежонках – и собирался подарить Майке, как вдруг пропажа пупса обнаружилась, и мы, все трое, вдохновенно врали, что видели в коридоре какого-то таинственного незнакомца. А когда мне со скандалом пришлось-таки вернуть пупса, Майкина тетка запретила ей даже приближаться к нам.

В седьмом классе мы на спор все втроем сократили окольный путь до дома, пройдя по Москве-реке напрямик по еще слабому льду поздней осени. Стас провалился, и хотя мы с Венькой не только вытащили его, но и самостоятельно добрались до противоположной пристани и выиграли спор, дома нас ожидал большой скандал, Стас долго болел воспалением легких, а моя мать впервые сама ходила к маме Стаса, умоляя не писать заявление в милицию. В восьмом мы, уже вчетвером, вначале даже с одобрения родителей, увлеклись книгами Брет Гарта и Фенимора Купера, а с ними и североамериканскими индейцами, впервые начали блистать свободными пересказами по-английски «Песни о Гайавате» и с гордостью делали надрезы на руках для братания кровью, даже придумали себе звучные имена. Я назывался Брэйвхарт – Отважное Сердце, Долбин – Вайтмастэнг – Белый Мустанг, а Майке досталось мелодичное имя невесты Чингачгука – Уа-та-Уа – Тише – о, тише! Правда, в итоге в конце восьмого класса все предметы, кроме английского и литературы, мы сдали на позорные тройки, и это окончательно переполнило чашу терпения Майкиной тетки, которая забрала ее из нашей школы и запретила общение с нами окончательно.